Женщина в Церкви

Источник гибели и скверны

– Отец Андрей, почему Церковь так неспра­ведлива к женщине? Ведь сколько в церков­ной литературе, особенно древней, особенно монашеской, весьма негативных высказы­ваний о женщине как о «вместилище греха и скверны»!

– <…> Если студенту дать задание сделать под­борку высказываний святых отцов о женщине, то с помощью интернет-библиотек он быст­ренько наберёт десятка два нужных цитат. И большинство из них будут весьма нелестны­ми для женщин. Но такой исследователь ошиб­ся бы, если бы предположил, что именно тако­во и есть учение Церкви.

Чтобы понять Церковь, надо в ней жить <…>. Итак, представьте средневековый город. В нём есть два монастыря: мужской и женский. И вот в обе­их обителях разыгрывается одна и та же сценка. В мужском монастыре юный послушник подходит к игумену и говорит: «Отче, тут такое искуше­ние у меня было… Я вчера работал на монастырском поле. А мимо такая девушка с коро­мыслом прошла. Я, грешным делом, заглядел­ся на неё. А потом всю ночь уснуть не мог: по­мыслы блудные и мечтания одолевали…» Старец же говорит ему в ответ: «Да, от женщин нам, монахам, одни искушения. Ты бегай их, не засматривайся на них, не разговаривай с ними, не держи их образ в памяти. Помни: не может долго лежать сухая солома рядом с тле­ющим углем! Женщины для нас – источник гибели и скверны!»

В женском монастыре в тот же вечер такая же бе­седа. Юная послушница подходит к старице и говорит: «Матушка, тут такое искушение у меня было… Я вчера пела в хоре. А в храм та­кой солдатик молодой зашёл. Я, грешным де­лом, загляделась на него. А потом всю ночь ус­нуть не могла: помыслы блудные и мечтания одолевали…» Игуменья же молвит ей в ответ: «Да, от мужиков нам, монахиням, одни иску­шения. Ты бегай их, не засматривайся на них, не разговаривай с ними, не держи их образ в памяти. Помни: не может долго лежать сухая солома рядом с тлеющим углем! Мужчины для нас – источник гибели и скверны!»

Вполне понятная педагогика в обоих случаях. В аскетических наставлениях речь идёт не о том, что женщина хуже мужчины (или наоборот), а о том, что у нормального человека всегда есть эротический интерес к противоположному по­лу. <…> И если одна из первых, начальных задач монашества состоит в том, чтобы взять под контроль «основной инстинкт», то, соответственно, в женских монастырях го­ворят: «Будьте осторожны при общении с юно­шами»; а в мужских – «будьте осторожны при общении с девушками».

Этот аскетический принцип присутствует во всех религиях, где есть практика инициации или подвижничества. Буддистские тексты тут го­раздо радикальнее христианских: «То же самое тело красавицы для трёх существ разное: для собаки – это пища, для любовника – сущест­во, для монаха – падаль».

А теперь вспомним, что общая особенность всей традиционной литературы во всех культурах, во всех странах, во всех веках состояла в том, что литература (как и политика, как и культу­ра) была мужской. До нас почти не дошло сви­детельств о духовной жизни и богословской мысли женщин-христианок. Нам известны лишь отдельные изречения так называемых амм (вот у нас мама, а в Египте амма: авва – это отец, а амма – мать). <…>

И поэтому советы мужчины-игумена тиражирова­лись, а аналогичные советы игуменьи («аммы») оставались лишь в устном предании, не выходя за стены женской обители. Оттого у не­церковных книжников и создалось впечатление, будто Церковь что-то имеет против жен­щин как таковых. <…>

– А почему вы думаете, что у христиан такая педагогика не переходит в догматику?

– Потому что помню о том, что именно Деву Цер­ковь превознесла выше «херувим и серафим».

– Но всё же сам мужской характер церковной средневековой литературы, о котором вы сказали, разве не свидетельствует о дискри­минации и отлучении женщин от культуры и образования?

– Видите ли, этот факт не был никак юридически оформлен. Речь идёт о вкусах, а не о репресси­ях. Если сегодня есть спрос на книги Акунина, и нет массового запроса на Тредиаковского – это ещё не означает дискриминации или гоне­ния на допушкинскую русскую литературу. О том, что запрета на женское литературное творчество не было, свидетельствует хотя бы то, что Церковь приняла в своё богослужение Рождества и Страстной Седмицы песнопения, написанные в девятом веке монахиней Кас­сией. <…>

 

Жены ваши в церквах да молчат

– А как же знаменитые слова апостола: «Жены ваши в церквах да молчат; ибо не по­зволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон говорит. Если же хотят чему на­учиться, пусть спрашивают о том дома у мужей своих; ибо неприлично жене говорить в церкви» (1 Кор. 14, 34 – 35)?

– Во-первых, апостол говорит о богослужебных собраниях, а не о всей церковной жизни (а вне литургии голос женщин всегда звучал и слу­шался в православии: вспомним советы древ­ней подвижницы матушки Синклитикии).

Во-вторых, не будем забывать, что это слова имен­но Павла. Вроде бы если апостол нечто ска­зал – для христиан всё должно быть ясно: сле­дуй апостольскому завету. Но всё не так про­сто – ибо этот апостол так говорил о принципе своей проповеди: «С иудеями я как иудей, с эл­линами – как эллин». Это означает, что в его проповеди есть момент педагогического при­способления, нежелания по мелочам нарушать социальные нормы той среды, к которой он об­ращался. <…> Павел, например, учил, что ветхозаветное обрезание уже не имеет ре­лигиозного смысла. Но когда он своего учени­ка грека Тимофея послал на проповедь, он всё же обрезал его – иначе круг проповеди Ти­мофея слишком сузился бы. Евреи не стали бы внимать проповеди необрезанного грека, тол­кующего их Писания…

Разве следуем мы этому примеру апостола? Под­вергаются сегодня обрезанию наши монахи, отправляемые на служение в нашу миссию в Иерусалим? <…>

А вообще, это очень интересный пример того, как меняется церковная жизнь. Слова апостола Пав­ла, запрещающие женщине возвышать глас свой в церковном собрании, понимались как внутрицерковная заповедь в течение девятнад­цати столетий. Но к концу XIX века ситуация начала меняться. Женские голоса сменили маль­чиков в церковных хорах. Поначалу – «де факто». Затем уже всерьёз (кажется, Чесноков стал первым композитором, который стал пи­сать специально для женских голосов в церков­ных хорах).

После революции, когда мужчины ушли из хра­мов, женщины стали исполнять прежде чисто мужские послушания церковных чтецов и да­же алтарников.

Особняком стоит дата 1971 года. В этот год впе­рвые в истории Церкви делегатами Поместного собора стали женщины (даже на архидемокра­тическом Соборе 1917–1918 годов женщин, в том числе и игумений, не было). Участвовали женщины и в работе Поместного собора 1990 го­да, избравшего Патриарха Алексия II. В 90-е годы пришла пора религиозной свободы – и отнюдь не всё вернулось «на круги своя». Женщины стали проповедовать: писать статьи и книги, издавать и редактировать богословские журналы, вести уроки Закона Божия в церковных и светских школах, богословия в светских университетах (в XIX веке законо­учитель – это только батюшка). В Тихонов­ском богословском институте даже литургику – науку о богослужении – преподаёт жен­щина! И там же уже прошло несколько успеш­ных защит богословских диссертаций женщи­нами.

В современной же культуре наконец-то зазвучали те голоса, которые принадлежали прежде «молчащему большинству». <…> Православная женская бого­словская мысль рождается только на наших глазах.

И я рад, что именно монастырь, причём укоренён­ный в древнейшей и славнейшей обители Ру­си, – московское подворье Троице-Сергиевой лавры – издаёт богословские труды женщин (Олеси Николаевой и Ирины Силуяновой). Я рад этому парадоксу: именно монахи дают возможность зазвучать в Церкви голосу жен­щин.

Вспомним ещё имена серьёзнейшего московско­го философа Пиамы Гайденко и петербург­ской писательницы и философа Татьяны Горичевой – и станет ясно, что в России оказа­лось возможным появление женской право­славной мысли, не вырождающейся при этом в крикливый и натужно-диссидентский «фе­минизм». <…>

На третьем же аргументе, позволяющем полагать, что слова апостола не относятся к проповедни­ческим опытам современных женщин, стоит остановиться подробнее.

В этом месте своего послания апостол призывает коринфян не увлекаться мистическими экспе­риментами. С точки зрения апостола, не следует поощрять в себе стремление к «глоссолалии», то есть говорению на «незнакомых языках». В общем – это текст, мягко, но ясно направ­ленный против мистического экстремизма, по­добного тому, что встречается у современных «пятидесятников» и «харизматов». «Если вся церковь сойдется вместе, и все станут говорить незнакомыми языками, и войдут к вам незнаю­щие или неверующие: то не скажут ли вам, что вы беснуетесь?» (1 Кор., 14, 23). Затем апос­тол советует не говорить в собрании несколь­ким людям одновременно – «потому что Бог не есть Бог неустройства, но мира» (33). И за­тем – «жены ваши в церквах да молчат» (34). И вывод: «всё должно быть благопристойно и чинно»(40).

Мы видим, что совет о молчании жён прозвучал в послании к общине, чьи собрания проходили довольно бурно. Эта община была легка на рас­колы, на внутренние распри. Не умела она ещё и отличать подлинно христианского учения от подделок. Прикоснувшись к чему-то необычайному, она легко впадала в надменность и гор­дость. Поэтому апостол в посланиях к корин­фянам напоминал им, что путь любви выше, чем путь гностического «знания», дар любви важнее дара «языков», жизнь в любовном единении важнее школьных споров по поводу то­го, чей учитель «выше».

Теперь представим себе, какой была роль новооб­ращённых (а иных тогда просто не было) жен­щин в жизни такой общины. Эмоциональные, легковерные, они восторженно восприняли весть о том, что вера в Евангелие освобождает их от тягот иудейского закона. Недавно без­молвные – они стремились утвердиться в сво­ём новом качестве, торопясь оповестить всех окружающих о своих духовных пережива­ниях.

Сегодня мы видим, что в тех сектах, что возвеща­ют непосредственные и регулярные «контакты с Духом», ведущую роль играют именно женщины: Елена Блаватская, Елена Рерих, Алиса Бейли, Елена Писарева, Мария Дэви Христос из «Белого Братства», Ольга Асауляк, Людми­ла Шапошникова, Наталья Бондарчук… В тех оккультно-гностических кружках, которые стояли на границе церковного христианства и язычества, также возвещались идеи и духов­ные опыты, быстрее пленявшие именно женское сознание. <…>

Не входя в обсуждение доброкачественности каж­дого из «голосов» и «пророчеств», апостол Па­вел призывает сдерживать этот энтузиазм. <…> В та­ком – кричащем, многоголосом, мистически впечатлительном собрании – жена да молчит. Хочет говорить? Пусть она это делает в спокой­ной, трезвой обстановке у себя дома.

Не против женщин текст апостола Павла. И не в защиту полового сегрегационизма. Это просто текст в защиту трезвости и рассудительности. <…>

 

Женское священство возможно,.. но не у нас

– Почему женщине нельзя быть священни­ком?

– Давайте сразу уясним: я ведь тоже не священ­ник. Так что мои ответы не стоит восприни­мать как попытку человека, дорвавшегося до кусочка власти, не допустить кого-то другого до этого же кусочка. Я говорю о том, чего нет и у меня. <…>

А лозунги о несправедливости рождаются как: сна­чала человеку внушают, что у него есть права, о существовании которых он и не подозревал, а потом заявляют, что этих прав ты лишён. <…>

Жила себе девушка и никогда и не помышляла о том, чтобы стать священницей. По правде говоря, она и в храм-то не заходи­ла… Но тут ей говорят: «Да ты знаешь, как тебя православные унизили! Они не разреша­ют тебе стать священником!», – и всё, одним озлобленным нервным клубком, борющимся за свои «права», в мире стало больше…

А ведь сущность человека совсем не сводится к борьбе за свои права. Человек вообще осущест­вляет себя не тогда, когда реализует свои права, а когда он исполняет свой долг. Помимо того, что у человека есть права, в его жизни имеет место ещё и служение.

Так вот, священник – это священнослужитель. Это не человек, который обладает правами священника; напротив, он несёт послушание свя­щенника, служит.

Так что Церковь просто не возлагает крест священнослужения на плечи женщины. По-мое­му, тут не столько ущемление прав, сколько за­бота о женщинах.

– Но почему же у протестантов есть женское священство, а у православных его нет?

– Человек живёт в мире символов. И в этом его отличие от животных, для которых каждый предмет просто равен самому себе (точнее – сиюминутной реакции животного на этот пред­мет). <…>

А те символы, в окружении которых (и чрез по­средство которых) живёт человек, бывают раз­ные. Это могут быть образы (иконы) литера­турные и живописные, музыкальные и сцени­ческие. Так вот, священник – это литургическая икона Христа. Алтарь – это комната Тайной вечери. Литургия есть сама Тайная вечеря. На этой Вечере Христос Сам раздавал Свои Кровь и Плоть. Он взял чашу и сказал: пейте, это кровь Моя. А не Дева Мария взяла чашу и ска­зала: пейте, это кровь Моего Сына.

Мы причащаемся крови Христа, которую дал Он Сам, именно поэтому священник, причащаю­щий Крови Христа, должен быть литургичес­кой иконой именно Христа, а не Марии.

Кроме того, на литургии священник именно раздаёт Дары. Давать, дарить – служение мужское. Принимать – это служение женское. Так что священство есть выражение именно мужского архетипа.

А мышление протестантов неиконично, не симво­лично. И поэтому в их системе женское свя­щенство вполне логично. И я против женского священства протестантов ничего не возражаю. Более того, все те служения, которые несёт пастор протестантов, может нести и право­славная женщина. <…>

Протестантский пастор прежде всего проповед­ник. Но и у нас женщина может быть пропо­ведником и учителем (в воскресной школе или в богословском институте, например).

Ещё протестантский пастор может быть духовным советчиком, принимающим исповеди людей. Он не даёт им «отпущения грехов» (такой практики протестантизм не допускает), а про­сто является свидетелем человеческого покая­ния и советчиком. Что ж, и наши «старицы», духовно опытные монахини, несут такое же служение в нашей церковной жизни. <…>

Протестантский пастор организует общинную жизнь своего прихода – но и у нас такой рабо­той вполне могут заниматься женщины. Немалым числом приходов реально управляют «ма­тушки»…

А вот чего не бывает у протестантов – ни у жен­щин, ни у мужчин – никто из них не служит литургии. Ибо, по их учению, литургии как та­инства просто не существует, а есть лишь при­ходской театр, в котором люди разыгрывают евангельские сценки и делятся «воспоминаниями». <…>

В общем, как ещё тридцать лет назад сказал наш Синод о женском священстве протестантов: «Мы не видим оснований для возражений про­тив любого решения этого вопроса в конфесси­ях, где священство не признается таинством и где, следовательно, с точки зрения правосла­вия сакраментального священства, как таково­го, вообще нет».

 

Особенности психологии

– Выходит, православное неприятие женско­го священства мотивируется только на уров­не «символов»?

– Нет, не только. Тут есть и «онтология», по­скольку речь идёт о таинстве, которое совершает Бог, а не только о нашем осмыслении того, что делаем в храме мы. <…>

Но, кроме этого, есть ещё и несколько психологи­ческих мотивов. <…>

Вроде бы с именем женщины связаны тепло и лас­ка, мягкость и заботливость. Но слишком часто приходится замечать, что женская религиоз­ность бывает гораздо более ригористической, жёсткой и даже жестокой, чем религиозность мужская. У многих женщин России есть опыт изгнания из храма. Как точно написала об этом опыте публицистка рериховского лагеря Т. Книж­ник, – нередко наши прихожане «реагируют на длину юбки, рукава рубашки и отсутствие платка на голове с чуткостью и непреклонностью, достойной самого исправного турникета в метро». Но – кто же именно работает «турни­кетом» в наших храмах? Священники ли, боро­датые прихожане или, напротив, «босолицые» благочестивые юноши контролируют «форму одежды» заходящих женщин? Да нет – свои же товарищи по полу. Знаменитые наши «бабуш­ки»… И даже проповеди священников, призы­вающие их воздержаться от такого самочиния, зачастую не помогают.

Посмотрите, как разнится поведение мужчины и женщины в храме (при условии, что у обоих ещё нет опыта церковной жизни).

Мужчина, впервые зашедший в храм, ведёт себя, как охотник в лесной чаще. Он опасливо и вни­мательно озирается по сторонам. Но он опы­тен, он ещё и не в таких переделках бывал. Поэтому он во всём разберется сам, он сам ре­шит, куда какие свечки втыкать, и не стоит лезть ему под руку с советами…

Женщина же, впервые заходящая в храм, напро­тив, открыта к советам. Она только обрадует­ся, если кто-то подойдёт к ней и объяснит. И вот она получает первые наставления: у этой иконы свечку за пять рублей, у этой – за де­сять, здесь поцелуй, здесь один поклон, а вот тут – три…

Но человек склонен ситуации своего первого вхождения в новый для него опыт воспроизво­дить вновь и вновь. И если женщина на заре своего воцерковления получила инструкцию, то и потом в течение десятилетий эти обретён­ные ею «тайные знания» она будет транслиро­вать всё новым и новым захожанкам. Может быть, поэтому женская религиозность бывает более «инструктивной» и жёсткой. <…>

Порой приходится слышать, что недавно обратив­шаяся женщина готова до истощения «запостить» всю свою ещё неверующую семью.

Через женские предания транслируются такие «нормы» благочестия, как запрет передавать свечку через левое плечо. Женщины создают культ «батюшки» на приходе (возводя его в ранг «старца»).

А уж женская готовность верить самым нелепым домыслам давно уже сделала устойчивым в церковной лексике словосочетание – «бабьи басни».

И это не просто частность. На первых же страни­цах Библии мы встречаемся с предупреждением о том, что женская религиозность склонна к крайностям. Ева беседует со змием в Эдемском саду, и змий спрашивает, что же Бог запретил людям. Ева отвечает: нам к древу познания добра и зла нельзя прикасаться. Но заповедь-то была другая: не вкушай плода древа познания добра и зла. Ева же вместо «не вкушай» говорит даже «не прикасайся», вместо плода теперь уже запретно всё древо. Ева ужесточает заповедь. <…>

Женская религиозность ищет за­преты, с радостью их принимает и транслирует. Боюсь, что женское священство стало бы не более добрым, а более жёстким. <…>

Кроме того, не стоит забывать и об особой впечат­лительности женщин. Их отзывчивость могла бы сослужить дурную службу, если бы появи­лось женское священство. Вспомните, как про­ходит исповедь в приходском храме. Кающий­ся стоит рядом со священником – и оба они от­крыты взорам остальных людей. А на исповеди люди, понятно, рассказывают о разном. И грехи бывают действительно грязные и под­лые. Нетрудно догадаться, как всё это будет от­ражаться на милом лице отзывчивой и сердечной священницы. Да по её лицу весь храм будет читать, про что идёт речь…

Это не означает, что женское духовничество невоз­можно. Даже священники и епископы, быва­ет, ездят за духовным советом и на исповеди к старицам в женские монастыри. Но это именно старицы – люди, в которых всё чисто «жен­ское» уже выгорело. А долгий опыт жизни в Церкви и духовной брани остался. Этим опы­том они и делятся (понятно, что, не будучи свя­щенниками, они не читают молитв на разреше­ние исповеданных грехов). <…>

 

Можно ли считать женщину человеком?

– Говорят, был церковный собор, который на полном серьёзе обсуждал, можно ли считать женщину человеком, есть ли у женщины душа или нет, и большинством только в один голос святые отцы всё же приняли решение, что женщина тоже человек.

– Это миф, причём поразительной живучести, не восприимчивый ни к какой научной критике. Он был уже у Блаватской (то есть в XIX веке). Его повторяла атеистическая литература в со­ветские времена. Современным оккультистам эта погремушка также дорога.

Но ни один из антицерковных критиков, упоминавших об этом соборе, никогда не указывал каких бы то ни было конкретных сведений о нём: когда он состоялся, где, кто был его участ­ником… <…> Ни век, ни страна никогда не называ­ются. «В некотором царстве, в тридесятом го­сударстве, при царе Горохе…»

Я не верю этой сказке не только потому, что в на­учной и церковной литературе не встречал ни­чего, её подтверждающего. <…> Когда я слышу этот миф, я отвечаю словами Честертона: «Я могу поверить в невозможное, но не в неве­роятное».

<…> Такой собор, обсуждающий вопрос о на­личии души у женщины, просто невероятен: в Церкви, ежедневно воспевающей Марию, та­кой вопрос попросту не мог возникнуть. В древности соборы были только у православ­ных и католиков. Но и те и другие слишком по­читают Божью Матерь, Деву Марию, и поэто­му сама постановка вопроса о том, женщина – человек или нет, оборачивалась мгновенной хулой на Ту, кого сама Церковь возвеличивает как «честнейшую херувим». <…>

– И всё же слишком часто сегодня говорят, что христианство унизило женщину, а язы­чество её превозносит. Может, всё же нет дыма без огня? Не унижает ли женщину библейская версия о создании женщины из ребра? Как любят шутить мужчины, – из единственной кости, не содержащей мозга?

– Шутка эта, может, и остроумная, только вот к библейским смыслам прямого отношения не имеет. Если внимательно читать первые главы книги Бытия, то нельзя не обратить внимание на то, что мужчина создан из внешнего – из праха земного. Женщина же создана из внут­реннего, из сокровенного, она взята от сердца (от ребра). Жена дана только в саду, и не раньше. Женщина – дитя Эдемского сада. Мужчина создан вне сада, но женщина – имен­но райское создание.

То, что женщина создаётся из ребра мужчины, – это заслон на пути спекуляций на тему о «недочеловечности» женщины <…>.

Далее. Когда Адам видит женщину впервые, он произносит очень странные слова: «Оставит че­ловек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут два одна плоть».

Эти слова сегодня привычны для нас, поэтому мы не замечаем их странности. А ведь перед нами формула классического матриархата! Мужчи­на оставляет своих отца и мать и приходит к жене в дом. В последующих культурах ведь было совсем иначе: невеста оставляла дом ро­дителей и приходила под крышу к мужу. Отго­лоски этого сохраняются до сих пор: если муж переселяется на квартиру к жене, это воспри­нимается как нечто ненормальное. Библия же изначально предполагает нечто совершенно не­привычное для нас: муж прилепляется к же­не… Но затем всё это изменилось.

 

Лекарство от жажды господства

– Каким образом? В результате так называе­мого «грехопадения»?

– Грехопадение не связано со сферой пола в вуль­гарном понимании: оно не состояло в сексуаль­ном общении между Адамом и Евой, как это часто почему-то предполагается. <…> Не в этом было их грехопадение, а в том, что люди не поверили Творцу…

Вместе с тем грехопадение имело прямое влияние на отношения между полами. Мы видим, как последствия грехопадения изменяют изначаль­ный замысел Бога о человеке. «К мужу твоему влечение твоё, и он будет господствовать над тобой», – говорит Бог жене уже после греха. Итак, вначале говорится, что муж будет ухо­дить к жене, а кончается рассказ об Эдемском саде тем, что теперь жена будет уходить к мужу. Значит, что-то произошло в промежутке.

А в промежутке было то, что жена была одна перед «древом познания». Что там произошло – это долгий разговор и прямо к нашей теме не отно­сящийся, но когда она всё-таки вкусила плод с «древа познания», то вернулась к мужу и пред­ложила ему соучаствовать в этой трапезе. Так почему жена захотела, чтобы муж стал со­участником её проступка? <…>

Православное толкование этого места даёт Ефрем Сирин (святой, живший в IV веке). Он обращает внимание на то, что, когда человек совершает очень серьёзный грех, он ощущает приступ радости: «Надо же: я смог! я пересту­пил! я не такой, как прочие». Приходит леде­нящая эйфория: когда человек падает, первые секунды своего падения он воспринимает с восторгом… Ужас приходит потом. Когда Ева пре­ступила заповедь, она как раз почувствовала эту эйфорию, она почувствовала себя богиней. И вот тогда она идёт к Адаму, чтобы показать ему своё новое качество: «Вот, видишь, я начи­нала свой славный жизненный путь всего лишь в качестве твоего рёбрышка, а сейчас я – бо­гиня. Я возвращаюсь к тебе, чтобы научить тебя жить». <…> Жена идёт к мужу, «надеясь, что уже божеством вернётся к тому, от кого произошла человеком». В женщине пробуждается жажда власти и господства.

Именно этот грех, грех переломанных межчелове­ческих отношений, и врачует Бог… Бог не на­казывает за преступление, а врачует, исцеляет появившуюся болезнь. <…> Вспомним, что слово «наказа­ние» несёт двоякий смысл: наказание как некая дисциплинарная акция и наказание как наказ, вразумление. Наказуя, Господь вразум­ляет. <…> Не мстит, но лечит.

Если мы стоим в аптеке, где люди берут различные лекарства, то по тому, что они покупают, мы можем понять, что у них болит. <…> Раз жажда господ­ства впервые появилась именно в женщине, то теперь жена ставится в отношение послушания к мужчине. В глазах Бога вообще нередко те, кто ставят себя первыми, становятся последни­ми, а последние могут стать первыми.

– А где мы видим, что мужу даётся господство над женой?

– Прежде всего, это строчки о влечении жены к мужу и о том, что муж будет господствовать над женой. О том же говорит и другой библейский эпизод: это на­речение Адамом имени своей жене. Отныне, то есть с конца третьей гла­вы книги Бытия, она – Ева. В Эдеме была «жена»; Ева появляется уже после изгнания. Но почему Адам раньше не даёт имя жене? Ведь ещё раньше он нарекал имена животным. <…> Именно потому, что дать имя – значит проявить верховенство. Но верховенство мужа над женой появляется только после греха. После того как Бог определяет их новые взаи­моотношения. <…>

 

Созданы друг для друга

– Но почему были созданы двое и разные? Как Церковь трактует «разность» мужчины и женщины? И почему не сразу двое?

– Конечно, это можно по-разному толковать. Мне, например, довелось слышать толкование западноберлинских богословок-феминисток, по мнению которых тот факт, что сначала со­здан Адам, а потом женщина, означает, что целью творения Божия была женщина; мужчи­на же не более чем полуфабрикат, использо­ванный Богом для создания венца творения…

Но всё же если читать библейский текст посерьёз­нее, то мы увидим, что перед нами рассказ не только о первой семье, но и о чём-то большем. Вообще, Библия <…> это не протокольная запись очевидца и современника, это рассказ о том, что должен знать о себе самом каждый человек. Это сбор­ник архетипов. <…>

В той главе Библии, которая описывает грехопадение, нет имен «Адам» или «Ева», там стоит «га-адам» – это имя существительное с артиклем. Это не имя, а понятие: «человек как таковой» (артикль от этого понятия отпадёт позже – в Быт., 4, 25, – и тогда понятие ста­нет личным именем; вместо «га-адам» появится просто Адам). И есть жена, у которой тоже ещё нет имени. Здесь едины мужское и женское на­чало, возможно, даже в одном и том же сущест­ве (не путать с гермафродитами языческих ми­фов): «Когда Бог сотворил человека, мужчину и женщину сотворил их, и нарек им имя: чело­век» (Быт. 5, 1 – 2). Как видим, «га-адам» («человек») – это одно имя на двоих…

Действительно, в каждом человеке есть то, что традиционно считается мужским началом, и то, что считается женским. Разум и чувства. Воля и чувствительность… Муж в повествова­нии об Эдеме – это разумно-рассудочная часть человеческой души, а с женственностью соот­ветственно связываются чувства. Почему же человечество двусоставно? Просто биб­лейское повествование с самого начала ут­верждает, что мир имеет право быть разнооб­разным. Христианство – это религия плюра­лизма, а не монизма. <…> Бог Сам любуется разнооб­разием мира («И увидел Бог, что это хорошо»). <…>

Мужчина и женщина – разные, но это не значит, что кто-то из них «хуже» другого.

 

Исповедницы в джинсах

– И всё же многие утверждают, что некоторые устои и традиции в православии нужно ме­нять. Они якобы не подходят сегодня нашему обществу. Допустим, если девушка прихо­дит в церковь в джинсах – это всегда плохо.

– <…> Отношение к брюкам никак не является устоем православной церкви и православной веры. Это не вероучительная, а этикетная форма на сегодняшний день. Но когда-то за этим стояли две серьёзные вещи.

Первое. В брюках в старые времена порядочные люди вообще не ходили. Ни мужчины, ни жен­щины. Так было в Древнем Риме, так было в Палестине, так было в Византии. Люди ходили в туниках. А в брюках ходили варвары: они были кочевниками, всё время верхом на лоша­дях. И вот чтобы не натирать ноги об лошадь, они обматывали ноги тем, из чего потом полу­чились брюки. Когда по Константинополю шёл человек в брюках, то своим брючным видом он показывал, что он варвар, то есть не христиа­нин, и его не пускали в храм.

Когда варвары стали христианами, этот мотив ушёл. Но появился другой, связанный с карна­вальными переодеваниями, которые когда-то имели религиозный смысл переворачивания всего наизнанку. <…>

Эти переодевания на Святки или Масленицу были рудиментом очень древних языческих ритуалов встречи Нового года. <…> Приходит весна, начинается новый жизненный цикл. И хочется всё плохое оставить в про­шлом, избавиться от груза ошибок, как бы от­менить историю, начать всё с начала. А нача­лом всего, первой страницей космической ис­тории был хаос. <…>

Скоморошество, выворачивание всего наизнанку, смена социальных ролей, смешение мужского и женского, молодого и старого было разруше­нием социального космоса, устоявшихся соци­альных ролей, стереотипов. <…> Поэтому переодевания мужчин в женщин и наобо­рот – это своего рода языческая форма покая­ния, выражение желания жить по-другому. Но пришло христианство и принесло иные формы покаянного поведения: изменение не одежд, а сердец. Языческая лучинка на фоне евангель­ского солнца стала восприниматься не как ис­точник слабенького, но света, а как источник вполне заметного чада…

Церковь понимала этот религиозный подтекст свя­точных или масленичных праздников. Скомо­рошество было альтернативой крещения и ис­поведи, ибо норовило обновить жизнь без по­каяния – просто хохмами и переодеваниями… Память об этом некогда серьёзном религиозном языческом подтексте переодеваний повлекла за собой серьёзное же, но уже негативное отно­шение к тому, что женщины надевают муж­скую одежду.

И, кстати, нет тут никакой дискриминации имен­но женщины. Неодобрение «переодеваний» ка­сается всех – независимо от пола. <…> Вы попробуйте представить себе, что пришлось бы выслушать мужчине, решив­шему зайти в храм в юбке! <…>

Напомню, что на той же странице Библии, где говорится: «На женщине не должно быть мужской одеж­ды, и мужчина не должен одеваться в женское платье», заповедано и следующее: «Сделай себе кисточки на четырех углах покрывала твоего, которым ты покрываешься» (Втор. 22, 12). Так что если кто-то будет изгонять из храма де­вушку в брюках, я бы советовал к этому выши­бале подойти с вопросом: «А на ваших покры­валах в доме есть ли кисточки по углам?» <…>

– А косметика? Ведь всем известно, что жен­щина без косметики непредставима, а Цер­ковь косметику, мягко говоря, недолюбли­вает!

– <…> Во-первых, в православии настороженное отно­шение вообще ко всему, что искусственно (то есть сверхприродно, но не благодатно). Даже электрический свет вместо естественного со­лнечно-свечного, парафиновые свечи вместо восковых, вазелиновое масло в лампадах вместо оливкового, концертное пение неверующих наёмников вместо пения верующих прихо­жан – всё это своего рода «косметика», кото­рая натирает нам душу. <…>

Во-вторых, храм – не место для лицедейства и ли­цемерия. Если человек пришёл в храм, то к чему пудра и помада? Перед Богом надо стоять «голеньким».

В-третьих, женская косметика во все века была боевым раскрасом женщин, выходящих на тропу охоты на самцов. Но открывать в храме охотничий сезон на мужчин – это как-то нехо­рошо. К храму лучше отнестись как к «заказни­ку». Это место, где человек может быть просто человеком, а не сексуально зависимым сущест­вом. <…>

Ну вот, вынес я приговор столь же суровый, сколь и справедливый… А теперь начну его смягчать.

Снова во-первых. Во-первых, косметика Еванге­лием… предписывается: «А ты, когда постишься, помажь голову твою и умой лице твое» (Мф., 6,17). Считалось, что красивые волосы – это волосы блестящие, и для этого их смазывали маслом или жиром. Но в устах Христа это не косметический совет. Это совет духовный. Наша вера и так слишком шокирующе отлична от ожиданий мира сего. Поэтому не стоит по мелочам вступать с ним в конфликт. Не стоит слишком уж старательно подчёркивать нашу инаковость: ходить в чёрных одеждах, застеги­вать верхнюю пуговицу рубашки, с выражени­ем постоянного благочестивого ужаса коротки­ми межхрамовыми перебежками передвигать­ся по улицам городов…

Значит: если в твоём окружении принято умерен­ное пользование косметикой, если оно входит в правила приличия (нормы) в той среде, где живёт и работает христианин, то не стоит на­рочито из неё выламываться.

Может ли быть святой женщина, которая постоян­но использует косметику? Да! Пример – св. страстотерпица императрица Александра Фёдоровна. Но для неё косметика была не выбо­ром, который она в своей эмансипации сделала вопреки настояниям духовника, а следованием семейной и социальной традиции. <…>

В итоге у меня три совета на тему об одежде и кос­метике.

Первый обращён к женщине, которая просто про­ходит мимо храма. В её утренних замыслах по­сещения храма не было. Но вот проходила мимо, и в сердце шевельнулось желание зайти. Одежда её «нецерковная»… Что делать? Зайти. Если женщина знает, что у неё такая одежда, что может вызвать нарекания прихожанок, и тем не менее заходит на минутку в храм ради молитвы о своих детях, то это своего рода исповедничество и юродство: готовность принять неприятности и оскорбления ради того, чтобы помолиться.

Второй совет к женщине, которая специально идёт на службу. Ей я советую одеться «по-церковно­му». Нет, дело не в том, что если на вас будет юбка не того фасона, то Бог вашу молитву не услышит. Просто у св. Иоанна Златоуста есть удивительное выражение: «Таинство нашего ближнего». Таинство нашего спасения зависит от того, какой мы оставляли след в жизни тех людей, с которыми соприкасались. Ранили их или исцеляли.

Открою тайну: мы, церковные люди, больны. Больны мы своей неправославностью: молит­венное славословие не течёт само радостно и легко, к нему приходится себя понуждать. <…> Несколько часов держать свой ум в состоянии постоянной молитвенной сосредоточенности – очень трудно. «Мои мысли – мои скакуны». <…> Ко­нечно, человек отвлекается. Конечно, осуждает себя за эти отвлечения. И конечно, ищет воз­можности оправдать хотя бы некоторые из них. <…>

И тут вы даёте нам такой прекрасно-законный повод заняться чем-то другим помимо молитвы. А раз так, то зачем же задирать больных? <…>

Так что, идя в храм, лучше одеться так, чтобы твоя одежда не давала повода отвлекать от молитвы ни тебя самого, ни других людей.

Третий мой совет – к самим прихожанам. Снова представим первую ситуацию: женщина слу­чайно проходила мимо храма, и у неё появи­лось желание зайти. Но тут уже другая мысль остерегла её: «Ты не так одета! Тебе туда нель­зя!» Вопрос: какая из этих мыслей – от Бога, а какая – от лукавого? Кто позвал эту женщину в храм, а кто – отпугнул? Убеждён, что мысль о посещении храма была от Господа, а другая, пугливая мыслишка – пришла «слева». Так зачем же нам-то становиться союзниками этого «левого»?

И ещё нам очень важно помнить золотую формулу христианской этики: не я терплю – меня тер­пят. Все мы в церкви только еле терпимы. Никто из нас не хозяин в храме. Домовладыка тут – Господь. Он позвал нас к Себе. Вспом­ним притчу о званых на царский пир (Мф., 22). Почётные гости не пришли. Царь тогда приказал позвать бомжей. Вот мы и есть эти бомжи. <…>

Так что не надо в церкви хозяйничать и изгонять из неё тех, кого позвал сам Владыка.

Диакон Андрей КУРАЕВ

Источник: главы из книги диакона Андрея Кураева «Женщина в Церкви. Беседы с богословом» (М., Изд-во Эксмо, Изд-во Яуза, 2004).