Часто правда произведения, обряженная в пышные и яркие формы (в данном случае – фольклорную), прячется в мелочах. Гоголь роняет слово о посте или святках, о бесе за спиной, или скоромных варениках в сочельник, и человеку, обладающему таким же, как у автора, православным мировоззрением, открываются совсем иные смыслы. Они ложатся в сознании, как свето-тени, придавая плоскому и яркому изображению глубину и объем, меняют перспективу содержания. Конечно, не обязательно принимать Православие, чтобы стать Гоголю-писателю адекватным читателем, но знать и понимать его мировоззрение необходимо. Вы хотите по-новому взглянуть и увидеть любимую гоголевскую повесть? Прочтите этот материал, который мы печатаем в сокращении.
Каждый из нас, вспоминая свое детство, не может отделаться от ощущения, что в те времена, когда и помыслить нельзя было об открытом праздновании Рождества Христова, все же каким-то необыкновенным образом мы знали о том, как справляли этот великий праздник наши славянские предки. Причиной, конечно, было то, что в нашу детскую память навсегда впечаталась гоголевская “Ночь перед Рождеством”.
Это одна из лучших повестей сборника “Вечера на хуторе близ Диканьки” (1831-1832) – книги Гоголя, которая доныне не утратила той свежести, какую почувствовали в ней ее первые читатели. Тайна же обаяния “Ночи перед Рождеством” приводит нас под кров родительского дома Гоголя. Именно здесь, почти двести лет назад, праздник Рождества Христова встречался с такой теплотой, что навсегда оставил в душе будущего писателя светлое чувство.
Одна из сестер Гоголя, Елисавета Васильевна, вспоминала: “Вообще нас не баловали, и одним из самых больших удовольствий бывала очень скромная елка накануне Рождества, но мы бывали в восторге от всего…”. Из других рассказов гоголевских сестер известно, что в молодости, в период обучения в Нежинской гимназии, Гоголь принимал участие и в святочном ряженье. Вероятно, ходил Гоголь в детстве и с колядовщиками в ночь под Рождество – во всяком случае, хорошо знал рождественские колядки и в конце жизни записал по памяти несколько таких стихов. <…>
Ольга Ионайтис. Иллюстрация к повести Н.В. Гоголя «Ночи перед Рождеством»
Однако не только атмосфера праздничного веселья определяет содержание “Ночи перед Рождеством”. В доме Гоголей умели не только веселиться. По свидетельству очевидца, на всей семье лежала печать монастырского смирения и послушания. В Васильевке долгое время стоял большой, обитый железом сундук, с проделанным в крышке отверстием, через которое бабушка Татьяна Семеновна опускала деньги, предназначенные на устройство храма. На столе всегда лежало Евангелие, и любимым чтением бабушки, матери и сестер были Четьи-Минеи, в старинных кожаных переплетах.
Вообще с сожалением надо отметить, что христианское воспитание Гоголя в родной семье по-настоящему еще не оценено биографами писателя. Между тем с детства, в родном доме, Гоголя окружал не просто благочестивый, но даже отчасти аскетически настроенный быт. Помимо хождений по монастырям и святым местам, вплоть до Киева, которые традиционно совершались в семье, помимо непосредственного знакомства будущего писателя с аскетическими писаниями святых отцов… Гоголь мог непосредственно видеть примеры аскетического делания среди родных и близких. Как вспоминал позднее о Гоголе один из его школьных приятелей, Василий Любич-Романович, религиозность и склонность к монашеской жизни были заметны в Гоголе “еще с детского возраста, когда он воспитывался у себя на родном хуторе в Миргородском уезде и был окружен людьми богобоязливыми и вполне религиозными…”. Когда впоследствии писатель “готов был заменить свою светскую жизнь монастырем”, он лишь вернулся к этому “первоначальному” своему настроению. “Все это так было понятно для нас, знавших Гоголя со школьной скамейки, но непонятно для тех, кто его знает только по отзывам историков”, – добавлял Любич-Романович. <…>
Вовсе неудивительно, что уже с первого художественного цикла – “Вечеров на хуторе близ Диканьки” – Гоголь вступает в литературу не только как веселый, оригинальный рассказчик, но и как глубокий, связанный с православной отечественной традицией мыслитель. Не только собственно “реалистическая”, бытовая сторона гоголевских повестей, но и сама их “фантастика”, при всей кажущейся произвольности, подчинена глубокому внутреннему смыслу. По словам протопресвитера Василия Зеньковского.., “Гоголь гораздо более, чем Достоевский, ощущал своеобразную полуреальность фантастики, близость чистой фантастики к скрытой сущности вещей. Уже в “Вечерах на хуторе близ Диканьки” это чувствуется очень сильно…”.
Одна из наиболее характерных, обращающих на себя особенное внимание черт большей части повестей “Вечеров…” – пристальный интерес рассказчика к тому участию, какое принимает в судьбах его героев нечистая сила – “обстояние бесовское”, или, говоря словами Гоголя позднейшей эпохи его жизни, “твердое признание незримых сил”, окружающих повсюду человека.
Трезвитесь, бодрствуйте, – говорит апостол Петр в своем Первом послании, – потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища кого поглотить… (1 Петр. 5, 8). Эту заповедь без преувеличения можно назвать ключевой для замысла “Вечеров…”. Но тут же необходима оговорка. Не следует очень-то доверять гоголевским рассказчикам, когда они простодушно повествуют вам о досадных – подчас просто комических – “пакостях” нечистого – существа, согласно их рассказам, весьма недалекого и ограниченного. Герои Гоголя, постоянно толкующие о кознях лукавого, рассказывающие друг другу истории о его проделках, на деле подменяют заповеданное апостолом трезвение мечтательными баснями и сказками и, преданные им, почти всегда недооценивают своего противника. И, напротив, подверженность вполне реальным – уже не сказочным и не фантастическим – искушениям лукавого гоголевские рассказчики в простоте своей считают подчас делом вполне обыкновенным и даже безгрешным, не имеющим ничего общего со злыми духами. Между тем эти воздействия темных сил и представляют собой, по Гоголю, действительную брань добра и зла за души людей…
Нетрудно заметить, что большинство героев ранних повестей Гоголя – вроде кузнеца Вакулы в “Ночи перед Рождеством” – обнаруживают, с одной стороны, вроде бы похвальное бесстрашие перед нечистью, с другой – крайнюю беспечность к своей участи; их бесстрашие оборачивается порой прямым безрассудством. По неведению или духовной лености эти “бесстрашные” герои являют часто отсутствие страха именно там, где бы следовало с содроганием вспомнить о наказании, грозящем им за легкомысленную беззаботность и неосмотрительность в “невидимой брани”. Создавая эти образы, Гоголь во многом следовал простонародному отношению к нечистой силе, нашедшему отражение в фольклоре (как в русском, так и мировом). <…>
Основу замысла “Ночи перед Рождеством” и составляет изображение “невидимой брани” диавола за душу человека – наряду с почти анекдотической видимой. Напомнить о присутствии невидимого мира рядом с беспечными героями призвана самая первая “фантастическая” сцена повести – описание полетов ведьмы Солохи и “проворного франта с хвостом” в ясном ночном небе Диканьки. …Наша брань не против крови и плоти, говорит Апостол Павел в Послании к Ефесянам, но… против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных, – против князя, господствующего в воздухе (Еф. 6,12; 2,2). Целые сонмища этих “поднебесных” духов видит далее кузнец Вакула во время полета на бесе в Петербург.
Как и в других повестях “Вечеров…”, брань беса с главным героем “Ночи перед Рождеством” отнюдь не заключается в тех мелких “пакостях”, на которых сосредоточивает внимание рассказчик, когда заводит об этом речь. Содержанием повести является не одно лишь праздничное веселье, как это может показаться на первый взгляд. Подобно тому, как в “Вечере накануне Ивана Купала”, где герой, охваченный любовной страстью, готов на убийство и совершает его, герой “Ночи перед Рождеством”, влюбленный кузнец Вакула, доведенный до отчаяния капризами красавицы Оксаны, тоже не далек от совершения смертного греха – он решается на самоубийство и бежит топиться “в пролубе”: “…Пропадай, душа!…”. По дороге ему, однако, приходит мысль: “ведь душе все же придется пропадать”, пойду к Пузатому Пацюку, он, говорят, связан с нечистой силой, “все сделает, что захочет”.
Герой, таким образом, дважды проявляет пагубное малодушие: сначала помышляет о самоубийстве, затем сознательно обращается к “помощи” нечистого. При этом Гоголь прямо указывает на “автора” тех мыслей, которые приходят отчаявшемуся Вакуле. Бес у Солохи тоже заявляет ей, что если она отвергнет его страсть, “то он готов на все: кинется в воду, а душу отправит прямо в пекло”. Он-то, очевидно (сидящий у Вакулы в мешке за плечами), и доводит героя до отчаянного состояния. “Нет, полно, – говорит себе Вакула, – пора перестать дурачиться”. “Но в самое то время, – прибавляет рассказчик, – когда кузнец готовился быть решительным, какой-то злой дух проносил пред ним смеющийся образ Оксаны, говорившей насмешливо: “Достань, кузнец, царицыны черевики, выйду за тебя замуж!” <…>
Но можно ли считать виной героя то, что неведомо для себя он становится объектом воздействия нечистой силы? Гоголь отвечает в повести и на этот вопрос.
Тут весьма кстати вспомнить, что действие “Ночи перед Рождеством” – в том числе посещение Солохи ее “именитыми” ухажерами (греховное само по себе) – происходит в пост, причем в самый строгий пост, в Рождественский сочельник, когда православные, по обычаю, “до звезды” не едят. Греховным является, конечно, и намерение этих ухажеров отправиться ранее в гости к дьяку “на кутью” – “где, кроме кутьи”, была и водка двух сортов, “и много всякого съестного”. Подобное угощение тоже никак не совместимо со строгими установлениями Рождественского сочельника – носящего даже среди малороссиян название “голодной кутьи”. (“Вы, может быть, не знаете, что последний день перед Рождеством у нас называют голодной кутьей”, – пояснял Гоголь в черновой редакции повести.) “Там теперь будет добрая попойка!” – восклицает в предвкушении обильного угощения казак Чуб, выходя из своей хаты. Отметим попутно, что, оказывается, не так уж неправ был сельский священник отец Осип, говоривший односельчанам, что колядованием в ночь перед Рождеством “народ угождает сатане”, – как бы ни возражал на это замечание наивный рассказчик-пасечник…
Именно о посте и вспоминает кузнец Вакула, оказавшись в рождественский вечер в поисках нечистой силы (готовый и на прямое “угождение” ей) в хате Пузатого Пацюка: “…Ведь сегодня голодная кутья, а он ест вареники, вареники скоромные! Что я, в самом деле… стою тут и греха набираюсь!”.
Ольга Ионайтис. Иллюстрация к повести Н.В. Гоголя «Ночи перед Рождеством»
Можно, однако, заметить, что таких же благочестивых размышлений следовало придерживаться герою и ранее – не только перед тем, как он решился прибегнуть к помощи нечистого, но – еще лучше – пред самым отправлением его в гости, в отсутствие дома отца, на “мед” к красавице Оксане. Юный “кухмистер” Онисько – тоже являющийся на дом к красавице в отсутствие отца – не случайно на ее слова, что “батька нет дома”, “иносказательно” отвечает: “Что бы я был за олух Царя небесного, когда бы стал убирать постную кашу, когда перед самым носом вареники в сметане”.
Изображая похождения своих героев в день строгого поста – “бесящихся” парубков, веселящихся девчат, попадающих в мешки ухажеров Солохи, “подъезжающего” к красавице кузнеца Вакулы, пьяниц кума Панаса и ткача Шапуваленка, – рассказчик “Ночи перед Рождеством”, конечно, не без намерения замечает (в очевидном согласии с автором), что все другие “дворяне оставались дома и, как честные христиане, ели кутью посреди своих домашних” (“имели столько благочестия, что решились остаться дома”, – замечал рассказчик в черновой редакции). “Правда, – добавлял в то же время Гоголь в другом месте, – одни только старухи с “степенными отцами” оставались в избах”.
Соответственно невидимому, но совершенно реальному участию беса в судьбе влюбленного кузнеца изображается в повести и другая, так сказать, бытовая, житейская сторона грехопадения Вакулы. Однажды в разговоре Гоголь, имея в виду поведение прихожан в церкви во время богослужения, заметил: “Женщинам запрещено становиться вперед, и дело; поневоле развлечешься”. Это замечание многое проясняет в замысле “Ночи перед Рождеством”. <…>
Вот как показывает Гоголь в “Ночи перед Рождеством” расположение поселян в церкви: “впереди всех стояли дворяне и простые мужики”, за ними “дворянки”, а “пожилые женщины… крестились у самого входа”. Девчата же – “у которых на головах намотана была целая лавка лент, а на шее монист, крестов и дукатов”, – старались, как подчеркивает Гоголь, вопреки этому порядку, “пробраться… ближе к иконостасу”. Очевидно, что это стремление наряженных девчат объясняется их желанием покрасоваться перед парубками, и тут – “поневоле развлечешься”. В соответствии с этим поведением девушек в церкви Гоголь и создает образ “хорошенькой кокетки” Оксаны: “…Парубки… поглядите на меня… у меня сорочка шита красным шелком. А какие ленты на голове!.. Все это накупил мне отец мой… чтобы на мне женился самый лучший молодец на свете!”.
То, что в “Ночи перед Рождеством” происходит в храме между молодежью, Гоголь показывает и среди взрослых. Вот, например, пожилая Солоха, которой следовало бы, исходя из сказанного, стоять в храме “у самого входа”, “надевши яркую плахту” и “синюю юбку, на которой сзади нашиты были золотые усы”, становится впереди всех – “прямо близ правого крылоса”, так что дьяк “закашливался и прищуривал невольно в ту сторону глаза…” (“из читаемой им книги”, – добавлял Гоголь в черновой редакции…). В самый раз прельщенному дьяку было бы прочесть в это время в богослужебной книге такие строки: “Рассеянный мой ум собери, Господи…” (Триодь Цветная). <…>
Надо отметить, что само желание своенравной красавицы Оксаны иметь “те самые черевики, которые носит царица”, обличает, по замыслу автора, ее изрядное тщеславие. Этим и объясняется ее пренебрежительное отношение к сельскому кузнецу Вакуле. “Ты? – сказала, скоро и надменно поглядев на него, Оксана. – Посмотрю я, где ты достанешь черевики, которые могла бы я надеть на свою ногу”. “Если бы она ходила не в плахте и запаске, а в каком-нибудь капоте, – замечает чуть ранее о ней рассказчик, – то разогнала бы всех своих девок”. (В черновой редакции эта мысль была выражена Гоголем с еще большей определенностью: “Если бы она ходила не в плахте и запаске, а в атласном с длинным хвостом платье, то… переколотила бы и выгнала десятка три горнишных”.) Следствием “аристократических” замашек Оксаны и становится поездка Вакулы на бесе в Петербург. Петербург (где, кстати, Вакула видит “множество… дам в атласных платьях с длинными хвостами”) – подспудно чаемая (хотя, вероятно, не последняя) инстанция честолюбивых вожделений героини.
<…>
Удивительно единство творческого пути писателя. Еще при жизни Гоголя, в 1847 году, поэт и критик Аполлон Григорьев, называя гоголевские “Вечера…” “светлыми”, “свежими” вдохновениями поэта, проницательно заметил: “… В то же самое время и здесь… выступает ярко особенное свойство таланта нашего поэта – свойство очертить всю пошлость пошлого человека и выставить на вид все мелочи, так что они у него ярко бросаются в глаза… Ни один писатель… не одарен таким полным, гармоническим сочувствием с природою… и по тому самому ни один писатель не обдает вашей души такою тяжелою грустью, как Гоголь, когда он… обливается… негодованием над утраченным образом Божиим в человеке…”.
Безусловно, можно было бы и дальше продолжать перечисление мелких, почти незаметных (но отнюдь не маловажных!) “пошлых” черт героев “Ночи перед Рождеством”. Однако уже очевидно, что перед нами открывается здесь та самая “потрясающая тина мелочей”, опутавших человеческую жизнь, те самые “холодные, раздробленные, повседневные характеры”, которыми “кишит” наша “земная дорога”, – то есть та самая тема “мертвой души” обыкновенного, “пошлого” человека, которой Гоголь посвятит позднее главное свое произведение – поэму “Мертвые души”.
Игорь ВИНОГРАДОВ,
кандидат филологических наук,
старший научный сотрудник
Института мировой литературы РАН