Владимир Воропаев
Гоголь и школа
В Нежинской гимназии Гоголь не отличался особенным прилежанием, держался особняком. Учитель латинского языка Иван Григорьевич Кулжинский, единственный педагог, оставивший о юном Гоголе свои воспоминания, сообщает: «Он учился у меня три года и ничему не научился… Во время лекций Гоголь всегда, бывало, под скамьею держит какую-нибудь книгу и читает… Это был талант, не узнанный школою, и, ежели правду сказать, не хотевший или не умевший признаться в нём школе».
Товарищи Гоголя были не очень высокого мнения о его литературных способностях, особенно в прозе. «В стихах упражняйся, – советовали они ему, – а прозой не пиши: очень уж глупо выходит у тебя. Беллетрист из тебя не вытанцуется, это сейчас видно».
Зато в школьных театральных представлениях Гоголю как актеру не было равных. Все даже думали тогда, что он обязательно поступит на сцену, потому что, по их мнению, у него был громадный талант и все данные для этого. Особенным успехом юный Гоголь пользовался в роли госпожи Простаковой из фонвизинского «Недоросля». Его одноклассник Константин Базилин рассказывал впоследствии: «Видел я эту пьесу в Москве и в Петербурге, но сохранил навсегда убеждение, что ни одной актрисе не удавалась роль Простаковой так хорошо, как эту роль играл тогда шестнадцатилетний Гоголь».
Никто не думал, что Гоголь станет когда-нибудь писателем, хотя бы даже и посредственным: он слыл нерадивым учеником и слушателем и больше был известен так называемыми жартами, которыми часто заставлял своих товарищей хохотать до упаду. Довольно было ему сказать только слово, сделать одно движение, чтобы все в классе, как бешеные или сумасшедшие, захохотали в одно горло, даже при учителе, а то и при директоре… Он же оставался невозмутимым, будто ни при чём.
А вот службу в церкви, по воспоминаниям школьного приятеля Гоголя Василия Любич-Романовича, Николай слушал со вниманием, иногда повторял молитвы нараспев, как бы служа сам себе отдельную литургию. Как-то раз Гоголь, недоёвольный пением церковного хора, поднялся на клирос и стал подпевать, ясно произнося молитвы. Но священник, услышав незнакомый голос, выглянул из алтаря и велел удалиться новоявленному певчему.
По рассказам нежинских его одноклассников, Гоголь никогда не мог пройти мимо нищего, ничего не подав ему, и, если нечего было дать, он просил: «Извините». Как-то ему даже случилось «остаться в долгу» у одной нищенки. На её «подайте Христа ради» он ответил: «Сочтите за мной». И в следующий раз подал ей вдвойне, добавив при этом: «Тут и долг мой».
В декабре 1828 года Гоголь прибыл в Петербург и напечатал за собственные деньги свою поэму «Ганц Кюхельгартен», написанную им в 1827 году, под псевдонимом В. Алов, раздав экземпляры книгопродавцам на комиссию. Он тогда жил со своим земляком и соучеником по гимназии Николаем Прокоповичем, который один и знал, откуда взялся «Ганц Кюхельгартен». Многие отзывались о «Ганце» равнодушно, а известный критик Николай Полевой прошёлся по нему в своём журнале даже с насмешкой, от которой новоиспеченный поэт невольно заскорбел. Он понял, что стихи – не его «амплуа», собрал у книгопродавцев весь тираж, а потом и сжег его. Много позже он, быть может, вспоминая юношескую литературную свою неудачу, сказал: «Если мысли писателя не обращены на важные предметы, то в нём будет одна пустота. Надобно любовью согреть сердце, творить без любви нельзя. А что без любви написано, то холодно».
Дмитрий Погодин, сын историка Михаила Погодина, в доме которого, как правило, останавливался Гоголь, бывая в Москве, рассказывает, что Николай Васильевич очень любил детей и позволял им резвиться и шалить сколько угодно. «Бывало, мы, то есть я с сестрою, – вспоминает он, – точно службу служим: подойдем к комнате Николая Васильевича, стукнем в дверь и спросим, не надо ли чего. «Войдите», – откликнется он нам. Несмотря на жар в комнате, мы заставали его ещё в шерстяной фуфайке, поверх сорочки. «Ну, сидеть, да смирно», – скажет он и продолжает свое дело, состоявшее обыкновенно в вязанье на спицах шарфа или ермолки или в писании чего-то чрезвычайно мелким почерком на чрезвычайно мелких клочках бумаги. Клочки эти он иногда, прочитывая вполголоса, рвал, как бы сердясь, или бросал на пол, потом заставлял нас подбирать их с пола и раскладывать по указанию, причём гладил нас по голове и благодарил».
Когда Гоголя спросили, не лучше ли детям бегать и резвиться в воскресенье, чем ходить в церковь, он ответил: «Когда от нас требуется, чтобы мы были, как дети, какое же мы имеем право от них требовать, чтобы они были, как мы?» И вообще он считал, что всего лучше читать детям книги для больших, «вот историю Карамзина с девятого тома», например.
Гоголь и Православие
Украинский помещик Григорий Павлович Галаган (в начале 1840-х годов он жил в Риме), вспоминал, что Гоголь уже тогда показался ему очень набожным. «Один раз собирались в русскую церковь все русские на всенощную, – рассказывает он. – Я видел, что и Гоголь вошел, но потом потерял его из виду и подумал, что он ушел. Немного прежде конца службы я вышел в переднюю, потому что в церкви было слишком душно, и там в полумраке заметил Гоголя, стоящего в углу за стулом на коленях и с поникнутой головой. При известных молитвах он бил поклоны».
Гоголь верил в простоте сердца – так, как верит народ. Княжна Варвара Николаевна Репнина-Волконская вспоминала: «У матери моей в Одессе была домовая церковь. Гоголь приходил к обедне, становился в угол за печкой и молился, «как мужичок», по выражению одного молодого слуги, то есть клал поклоны и стоял благоговейно».
Владимир Шенрок, биограф Гоголя, слышал от родственников писателя, что в 1848 году, когда он гостил у своих в Васильевке, то куда-то выехал из деревни, но вдруг с полпути вернулся домой, заказал в церкви молебен о здравии болящей рабы Божией Александры и сейчас же снова отправился в путь. Родные тогда поняли, что он молился за Александру Осиповну Смирнову, приятельницу Пушкина.
Известно, что Гоголь никогда не расставался с Евангелием. «Выше того не выдумать, что уже есть в Евангелии, – говорил он. – Сколько раз уже отшатывалось от него человечество и сколько раз обращалось». По свидетельству современников, Гоголь ежедневно читал по главе Ветхого Завета, а также Евангелие на церковнославянском, латинском, греческом и английском языках. Ольга Васильевна Гоголь-Головня, сестра писателя, рассказывала: «Он всегда при себе держал Евангелие, даже в дороге. Когда он ездил с нами в Сорочинцы, то и в экипаже читал Евангелие. Видна была его любовь ко всем. Никогда я не слыхала, чтобы он кого осудил».
Воспитанницу матери Гоголя, сироту Эмилию Ковриго, грамоте учил Николай Васильевич, и когда выучил, то первой книгой, которую она с ним прочитала, было Евангелие. «И эти уроки, и беседы о любви к ближнему, – вспоминала она, – так глубоко запали в мою детскую душу, что никакие невзгоды жизни не могли бы поколебать во мне веры в истину христианской любви, о которой он мне с такой силой говорил и которая на каждом шагу осуществлялась в семье Гоголя».
Писатель был необыкновенно строг к себе и боролся со своими слабостями. Например, живя в Италии, он сам бегал на кухню и учился приготовлять макароны, хотя умел довольствоваться самой скудной пищей и постился иногда, как самый строгий отшельник, а во время говенья вообще ничего не ел.
Но Николай Васильевич был не самым набожным в своей семье. Лишь в соблюдении поста он держался особенной строгости: в постные дни, когда в деревнях готовились разнообразные постные блюда, различные винегреты и тому подобное, он ворчал, отодвигая подальше тарелку с какой-нибудь заманчивой постной пищей: «Какой же это пост, когда все объедаются еще хуже, чем в обыкновенные дни?»
Глубоко религиозная графиня Анна Георгиевна Толстая постилась очень строго. Она любила тюрю из хлеба, картофеля, кваса и лука и всегда за этим блюдом вспоминала: «И Гоголь любил кушать тюрю. Мы часто с ним ели тюрю». Настольной книгой ее были «Слова и речи преосвященного Иакова, архиепископа Нижегородского и Арзамасского» в четырех частях, изданные в 1849 году. В книге сохранились пометки карандашом, которые делал Гоголь, ежедневно читавший вслух Анне Георгиевне эти проповеди. При этом она обычно прохаживалась, а он, сидя в кресле, не только читал, но и объяснял прочитанное. Самым любимым местом в этой книге у Гоголя было «Слово о пользе поста и молитвы».
Православный священник Иоанн Базаров, долгое время служивший в Германии, рассказывает, что, когда Гоголь был в Висбадене (1847 г.), он обратил внимание, что немцы строят русские православные храмы на горе, и сказал при этом: «Как будто самый Промысл указывает на то, что Православная Церковь должна стоять выше всех других. И подождите (прибавил он) недолго, и она загорится звездою первой величины на горизонте христианства».
Княжна Варвара Николаевна Репина-Волконская в своих воспоминаниях так описывает приезд Гоголя в их имение Яготино, когда он вернулся в 1848 году из Иерусалима: «Лицо его носило отпечаток перемены, которая воспоследовала в душе его. Прежде ему были ясны люди, но он был закрыт для них, и одна ирония показывалась наружу. Она колола их острым его носом, жгла его выразительными глазами, его боялись. Теперь он сделался ясным для других: он добр, он мягок, он братски сочувствует людям, он так доступен, он снисходителен, он дышит христианством. Потом в Одессе я дала ему прочесть эти строки, он сказал мне» «Вы меня поняли, но слишком высоко поставили в своем мнении»».
В Оптиной пустыни сохранилось предание, поведанное преподобным Амвросием. Во время пребывания в обители Гоголь рассказывал отцу Порфирию Григорову, издателю жития и писем затворника Георгия Задонского, что он видел мощи святого Спиридона Тримифунтского и был свидетелем происшедшего от них чуда. При нём мощи, которые были не только нетленны, но в продолжение пятнадцати веков сохраняли мягкость, обносили вокруг города, как это ежегодно совершается 12 декабря (по старому стилю), с большим торжеством. Все прикладывались к мощам, а один английский путешественник не хотел оказать им должного почитания, говоря, что спина угодника будто бы прорезана и тело набальзамировано, потом, однако, решился подойти, но мощи сами обратились к нему спиною. Англичанин в ужасе пал на землю перед святыней. Тому были свидетелями многие, в том числе и Гоголь.
В один из приездов в Оптину пустынь Гоголь прочитал рукописную книгу – на церковнославянском языке – преподобного Исаака Сирина (с которой в 1854 году старцем Макарием было подготовлено печатное издание), ставшую для него откровением. В монастырской библиотеке хранился экземпляр первого издания «Мёртвых душ», принадлежавший графу Александру Петровичу Толстому, а после его смерти переданный отцу Клименту (Зедергольму), с пометами самого писателя. На полях одиннадцатой главы против того места, где речь идет о «прирождённых страстях», он набросал карандашом: «Это я писал в «прелести», это вздор. Прирожденные страсти – зло, и все усилия разумной воли человека должны быть устремлены для искоренения их. Только дымное надмение человеческой гордости могло внушить мне мысль о высоком значении прирожденных страстей – теперь, когда стал я умнее, глубоко сожалею о «гнилых словах», здесь написанных. Мне чуялось, когда я печатал эту главу, что я путаюсь, вопрос о значении прирожденных страстей много и долго занимал меня и тормозил продолжение «Мёртвых душ». Жалею, что поздно узнал книгу Исаака Сирина, великого душеведца и прозорливого инока. Здравую психологию и не кривое, а прямое понимание души встречаем у подвижников-отшельников. То, что говорят о душе запутавшиеся в хитросплетенной немецкой диалектике молодые люди, — не более как призрачный обман. Человеку, сидящему по уши в житейской тине, не дано понимания природы души».
Преподобный Варсонофий Оптинский рассказывал: «Есть предание, что незадолго до смерти Гоголь говорил своему близкому другу: «Ах, как я много потерял, как ужасно много потерял…» – «Чего? Отчего потеряли вы?» – «Оттого, что не по-ступил в монахи. Ах, отчего батюшка Макарий не взял меня к себе в скит?»» Это предание отчасти подтверждается свидетельством сестры Гоголя Анны Васильевны, которая утверждала, что брат ее мечтал поселиться в Оптиной пустыни.
В дневнике Екатерины Александровны Хитровой сохранилось свидетельство, как однажды Гоголь читал вслух проповедь святителя Филарета, митрополита Московского, на евангельский стих: «Ищите Царствия Божия» (Мф. 6, 33; Лк. 12, 31). Святитель говорил о «краже», то есть о несоблюдении воскресных дней. По этому поводу Гоголь заметил: «Как это часто со мной случалось! А проку-то и не выходило. Когда внутренне устроен человек, то у него все ладится. А чтобы внутренне устроенным быть, надобно искать Царствия Божия, и все прочее приложится вам».
Гоголь говорил: «Как странно иногда слышать: «К стыду моему, должна признаться, что я не знаю славянского языка!» Зачем признаваться? Лучше ему выучиться: стоит две недели употребить».
Как-то он обронил: «Нельзя осудить человека в чем бы то ни было, сейчас сам то же сделаешь».
Княжна Репнина-Волконская видела Гоголя в последний раз в четверг на масленой, 7 февраля 1852 года. «Он был ясен, но сдержан, – рассказывает она, – и всеми своими мыслями обращен к смерти, глаза его блистали ярче, чем когда-либо, лицо было очень бледно. За эту зиму он очень похудел, но настроение духа его не заключало в себе ничего болезненного, напротив, оно было ясным, более постоянно, чем прежде. Мысль, что мы его скоро потеряем, была так далека от нас; а между тем тон, с каким он прощался, на этот раз показался нам необычайным, и мы между собою заметили это, не догадываясь о причине».
Гоголь и крестьяне
Никогда Николай Васильевич не оставлял заботы о ближних, в том числе и о крестьянах. Сестра его помнила, как однажды, когда они были в церкви, Гоголь заметил, что священник дал им просфоры, а крестьянам нет. По дороге из церкви он попросил сестру, чтобы она велела к каждой службе печь по двадцать пять просфор, разрезать их на четыре части и отправлять в церковь для раздачи всем прихожанам. При этом он дал ей двадцать пять рублей, чтобы она не брала у матери муку, и обещал и впредь присылать деньги.
Вместе с сестрой Гоголь заходил в избы мужиков, смотрел, как они живут, ездил на поле к жнецам. «В то время был плохой урожай, – рассказывает Ольга Васильевна, – и хлеб такой низкий был, что нельзя было жать, и они руками вырывали его с корнями. Мы подъехали к жнецам, брат подошел к ним, спрашивал: «Тяжелее рвать, как жать?» – «Жать легче, а рвать – на ладони мозоли поробилися». А он сказал им в утешение: «Трудитесь, чтобы заслужить Царство Небесное». И по отъезде из Васильевки Гоголь не оставлял попечения о крестьянах. «Со временем брат присылал матери денег, чтобы она купила хоть по теленку тем мужикам, у кого не было скота, и мне прислал пятьдесят рублей, чтобы я по усмотрению своему помогала нуждающимся».
Писатель Григорий Данилевский, известный автор исторических романов, лично знал Гоголя и совершил в мае 1852 года поездку на родину писателя. По его свидетельству, местные крестьяне никак не хотели поверить, что Гоголь умер, и среди них родилось сказание том, что похоронен в гробу был кто-то другой, а барин их будто бы уехал в Иерусалим и там молится за них. В этом наивном сказании есть глубокая духовная правда: Гоголь действительно переселился в Горний Иерусалим и там из своего чудного, но таинственного и не ведомого нам далека, у Престола Господня молится за всю Русскую землю, чтобы неколебимо стояла она в православной вере и чтобы больше было в ней правды и любви, – ведь это и было главной заботой великой души великого русского писателя.
Владимир ВОРОПАЕВ,
доктор филологических наук, профессор МГУ.
Специально для «Православной юношеской газеты»