Человек, пишущий стихи, всегда богаче другого, который стихов не сочиняет.
Ирина Дмитриева говорит, что не считает себя поэтом. Это значит только то, что она не считает себя профессиональным поэтом. То есть поэзия не есть для неё главное, единственное, заполняющее всю жизнь дело. Или, иначе, что её заполняют и другие радости и заботы: семья, друзья, работа, религия, путешествия – я лично с ней не знаком, и перечень может оказаться иным.
Но читателю это всё равно. На деле водораздел между «любителем» и «профессионалом» пролегает в иной области и порядочно размыт, поскольку второй может вырасти только из первого: начинается – оттого, что нет сил удержать в себе переполняющее чувство полноты бытия, «благодарности миру за то, что он создан»:
…А ветер – вот напасть! –
Всё в рифму норовит попасть,
Листочки ломкие листая,
Слова растрёпанные в стаю
Сбивает, чтобы в ней пропасть,..
– свершается же, когда, как в этих строчках, обретённая поэтом новая гармония становится значимой и захватывает других…
Поэт наш существует как бы на переломе, и в лучших своих вещах вполне профессионален. А может статься, что в иных и не ставит такой задачи: «любитель», ведь, слово однокоренное со словом «любовь», и это совсем не мало.
Алексей АЛЁХИН,
главный редактор журнала поэзии «Арион», г. Москва
Ирина Дмитриева
***
Разве не эту женщину должен любить мужчина,
живот которой ему захочется изучать, как глобус,
чтобы знать (так верят очертаниям Австралии и Америк)
изгибы материка, растущего в материнских водах, –
в подробностях – до уложенных кулачками пальцев,
из которых все десять пока ещё безымянны,
и обещать, что всем им от сороки-воровки достанет каши.
Разве не эту женщину должен любить мужчина,
к почвам которой, как к травам родины, приникают
после разлуки
и проникают в недра – для встреч запретных
с плодом отчей щедрости – легко,
чтобы не встревожить то, что
двадцать недель назад было высеяно в поте лица и тела,
а сегодня на УЗИ уже распознаётся как «будет мальчик».
Разве не эту женщину должен любить мужчина,
в которой от кратера к серёдке дышащего вулкана,
изо дня в день, по неровно вздрагивающему жерлу,
лавиной
сходит благая весть о жизни: «О жено! се, сын твой».
Ожиданье
томит: двести восемьдесят дней назад
наступил час человека!
Разве не эту женщину должен любить мужчина,
которая питает в аквариуме рыбку – родной зародыш –
золотую – плоть (воплотившееся, исполненное желанье),
тельце, преисполненное жажды предвидимого света,
святым свойственной… и близоруким – у кромки смерти.
Разве не эту женщину должен любить мужчина,
с которой (как во всём) контрапунктом,
в лад и одновременно,
они будут просыпаться в радости,
помноженной на тревогу,
от стука нетерпеливой ножки в бок их общего барабана?
Разве не эту женщину должен любить мужчина,
в которой (только!) будет дано ему засыпать невинным –
с уставших уст сознанья роняя: «теперь-можно-и…
теперь-можно…»
Разве не эту женщину должен любить мужчина,
с которой просто…
Моё молчание
Слова – это тяжкие камни,
когда нужно поднять их,
чтобы отдать женщине,
стоящей у гроба своего сына.
Слова – это железные прутья,
когда колотишь ими в двери небес,
чтобы пустили в рай
невинную душу.
Слова – это капли воды
в лепестках ладоней,
зачерпнувших стихотворение,
когда ты пробуешь не расплескать ни звука
и проливаешь самое главное
в прах суеты.
Только люди знают слова.
Все люди знают эти слова –
«жизнь», «смерть», «продолжение», «быть».
Многие знают слово «любовь»,
но не многие знают её.
Не многие знают слова покаяния.
Блаженные покаяние знают.
Между людьми и их словами нет тождества.
Слова облепили наши лица, и за их маской,
за маской слов, не видно себя.
Смыть с лица маску слов!
Посмотреться в зеркало Вечности,
чтобы обрести свою подлинность в Слове!
И замолчать…
***
Не от судьбы, от сути отреченье –
Предстать в зерцалах памяти иною.
Зажав в кулак, как камушек, печенье,
Малышка, та, что обернулась мною,
Спешит поймать крылатое созданье,
Сама – и бант, и родинка на мочке –
Как мотылёк, что мерит мирозданье.
А сморит сон, в свернувшемся комочке
Вся жизнь видна, как мир в одной росинке,
Но никогда в таком не будут ладе
На животе от трусиков резинка
И наволочка в липком шоколаде.
Межсезонье
Друзьям
Осень ранняя. Листвою
рвётся раненое лето.
Как собаки, жалко воют
деревянные скелеты
тополей, берёз… Вот этим
мир меня встречал. И что же?
Тридцать девять ран-отметин
на моей коре и коже.
Ломит корни боль тупая.
А в душе покой и нега.
В зиму новую вступая,
не боюсь ни зла, ни снега,
ни людей. Любовь спасает
и меня. За что мне это?
Осень лето потрясает –
потрясающее лето.
***
Один-ночество – один ночью в переполненной чужим
(не чуждым) отчаянием палате.
Сто человек, готовы разделить кажущуюся моей силу,
там – за стеной больницы.
Кому нужна твоя слабость? Маме, маме, маме и…
раз, два, два с половиной. Тут о расплате
хнычут одни, другие не понимают – за что,
прочим нечем думать. А во сне мне снится
белый, как судно, голубь – небесное судёнышко,
норовящее бросить якорь-знак (или
что-то подобное) на простые простыни,
на разбросанное в них тело: болью – в клочья;
стоны, попавшие в сон случайно,
заблудившиеся в коридоре, в белой от хлорки пыли,
как многоточие или точка, –
для кого-то Судный день наступает сегодня ночью.
Это банально, но в сущности, моя слабость
нужна одному Богу, Сыну, Святому Духу,
чтобы было куда войти Его Силе.
Ночи мрак вытесняется в мозг включённым светом –
умопомрачение. Выброситься в окно иконы?
Раковину Евангелия – к уху:
раскаты Слова в неслуховом аппарате
(похоже на бабушкино «Ах, неслух!») В этом
духе, выходя из больницы – тюрьмы
(то есть исправительного учреждения) для боли,
из которой она освобождается неисправленной
по амнистии, без прошения
о помиловании, будет что разделить с теми,
кто твоё разделить не имеет воли.
Бог простит. Не меня. В телефонной трубке,
как ком в гортани, застревает моё прощение.
***
Иная жизнь, иная суть,
Надежда, может быть, иная…
Свой первый страх припоминая,
Бегу. Уж ты не обессудь.
В империи кривых зеркал,
В их отражениях – одна я.
И некому сказать: «Родная»,
Где луч обманчивый сверкал.
Ломясь в распахнутую дверь,
У овчей слушала купели,
Как ветры временные пели:
«Не жди, не радуйся, но верь…»
А в зеркалах воскресших вод –
Лицо, рубашечка льняная…
Я, гладь непрочную сминая,
Ногой вступаю в неба свод.
***
– Перебор! Сорок четыре года
водишь Ты меня по сжигающей плоть пустыне…
Обещал!
– Пей чай с молитвой лучше, а то остынет.
– Устала до смерти –
даже голос не долетает до земли той, обетованной.
Чермное море моё сочится из крана в ванной –
никак не сомкнутся воды за спиной.
Слышишь? Это за мной гонятся колесницы…
– Всё прошло. Не бойся. Плен египетский только снится.
– Неужели сон не кончится,
пока не забуду, что вкус снега у Твоей манны?
– Я послал тебе ангела, что ещё?
– Имя?
– Анна.
В Национальном книжном издательстве «Бичик» вышел четвёртый сборник стихов Ирины Дмитриевой «Это не дождь». Книжку в Якутске вы можете приобрести в фирменном магазине «Бичик» (Дом печати), в книжном магазине Пушкинской библиотеки, «Книжном мире», «Букварёнке».
Можно заказать сборник по электронной почте «Логоса», и вам отправят её наложенным платежом.
P.S. С тех пор прошло много времени, и у Ирины Дмитриевой вышел в свет шестой сборник «взрослых» стихов (потому что есть ещё и «детские». Называется книжка «Слова на песке», а купить её можно всё в тех же фирменных магазинах издательства «Бичик» или в интернет-магазине.