Заплетая три линии

Поэзия Олеси Николаевой

Авторы:

и


Берег культуры, Самое главное
Темы: , , , , , .

Когда на заре перестройки её поэзию «разрешили», и я прочла несколько стихотворений Олеси Николаевой в «Литературной газете», они меня потрясли. Во-первых, необычностью (Андрей Немзер подметил в них странное сочетание «юродства и интеллектуализма» – то, что немецкий славист, профессор Вольф Шмидт определил как «юродство и эстетство», «игру и молитву); но ещё больше необычным для того времени, каким-то открытым и радостным – на весь мир – исповеданием православной веры. «Верую и исповедую», – читалось и в каждой строчке её интервью.

Олеся Николаева – один из лучших современных поэтов России, и одна из создателей нового поэтического направления (“школы”) акцентного стиха. Родилась 6 июня 1955 года в Москве в семье литераторов. Жизнь её складывалась очень благополучно: училась в лучшей английской школе, на дом приходили «француженка» и учительница музыки. В их доме на Кутузовском бывало много известных людей.

«Когда мне исполнилось 7 лет, – пишет поэт в своей автобиографии, – …в Эрмитаже и в Исаакиевском соборе я узнала об Иисусе Христе и среди картин итальянских и испанских живописцев уверовала в Него как в пришедшего во плоти Бога».

В 1979 году Олеся закончила Литературный институт им. Горького, где с 1989-го преподаёт на кафедре литературного мастерства, являясь руководителем творческого семинара поэзии. Впрочем, понимать, что такое поэзия, она учит не только на семинарах, а своими стихами, по крайней мере, тех, кто их ценит.

Я очень люблю поэта Олесю Николаеву. Часто так называемые «духовные стихи», напоминают мне плоские камушки, которыми пытаются припечатать некие благочестивые смыслы. Слова в её строчках подобны бриллиантам, которые по мере чтения поворачиваются к читателю то одной гранью, то обнаруживают другую, играют смыслами, их светом (но не любования ради) – из хаоса звуков, значений, графики строк творится стих, освещающий запредельные перспективы, открытые и пройденные поэтом.

А ещё я люблю человека Олесю Николаеву (хотя лично мы, естественно, не знакомы). Люблю за то, что она преодолевает не только поэтические, но и человеческие стереотипы. Её нельзя назвать только поэтом (вышло шесть поэтических сборников); или писателем (изданы две книги замечательных повестей и романов); или религиозным эссеистом (диакон Андрей Кураев назвал имя Олеси Николаевой, когда говорил о рождении православной женской богословской мысли, имея в виду её книги «Современная культура и православие», «Православие и свобода»); или автором многих литературно-критических эссе и публицистических статей.

Олеся Николаева – деятель: литературный, церковный, общественный. В 1989-1990 годах она читала в Литинституте курс лекций «История русской религиозной мысли». В 1990-1994 годах ездила по приглашению Нью-Йоркского, Женевского университетов и Сорбонны выступать со стихами и лекциями в Нью-Йорке, Женеве и Париже. Преподавала древнегреческий язык монахам-иконописцам Псково-Печерского монастыря. В 1995-ом работала шофёром игуменьи Серафимы (Чёрной) в Новодевичьем монастыре. В 1998 году была приглашена в Богословский университет святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова читать курс «Православие и творчество» и заведовать кафедрой журналистики. Её творчество переводилось на английский, французский, немецкий, итальянский, японский, китайский и другие языки.

Но есть ещё один стереотип, который Олеся Николаева успешно преодолевает. Она – счастливая жена, мать и бабушка. «В шестнадцать лет я встретила в поликлинике некоего молодого человека, о котором мне сказал тайный голос, что он-то и будет моим мужем. Я искала его потом три года и, найдя, вышла за него замуж. Наших детей зовут Александра, Николай и Анастасия. А моего мужа – Владимир Вигилянский.., – рассказывает Олеся. – Первые двенадцать лет нашей жизни мы с мужем очень бедствовали, можно даже сказать – нищенствовали: его не принимали на работу, потому что он не то что не был членом компартии, но даже никогда не бывал комсомольцем, а специальность его –“литературный работник, критик, искусствовед” – должна была иметь в те годы идеологический оттенок. Меня почти вовсе не печатали. И вообще за нами присматривал КГБ…

В восьмидесятые годы мы с мужем попали в Ракитное – Пустыньку великого старца о. Серафима Тяпочкина – прозорливца и чудотворца, и это переменило нашу жизнь: мы покрестились, обвенчались, стали ходить в церковь, ездить по монастырям, где у нас появилось много друзей среди монахов и священнослужителей, которые очень помогали нам получить церковное образование…

В 1993 году я совершила паломничество в Иерусалим – ко гробу Господню.

Вскоре моего мужа – писателя и журналиста – рукоположили в священники…

…Господь был милостив ко мне и хранил меня на путях моих, заплетя три линии, три внутренних сюжета моей жизни в единый жгут. Эти линии такие: Богоискательства, любви и творчества».

Ирина ДМИТРИЕВА

 

Путешественник

I. Стансы

1

Путешественник ходит всегда вдвоем: он и его кураж
присвоить пространство: «И я здесь был!», оставить след.
Он помечает дома крестом, подправляет рельеф,
именует пейзаж,
швыряет в воду горсти монет.

2

Путешественник всегда немного чернокнижник и оккультист:
он оставляет тень свою, как наместника. Он глядит, как князь,
собирающий дань. Он увозит ракушку, меню в кафе,
где обедал, засохший лист,
со своими владеньями в роковую вступая связь.

3

Путешественник всегда немного астролог и звездочёт.
Голова его запрокинута ввысь, тело его – во мгле.
Это он наблюдает, куда по небесной реке течёт
судьба его, спотыкающаяся на земле.

4

Путешественник всегда немного артист, немного игрок и бард:
он вдруг останавливается –
и поёт себе в шарф, в воротник, в мех.
А то вдруг сердце своё раскидывает, как колоду карт.
Здесь – дама. А здесь – валет. И крап – на всех.

5

Путешественник всегда немного зануда.
Актер, позабывший роль.
Пригласи его в дом, напои вином – вот-вот
про себя он такое расскажет – всю жизнь, всю соль
высыплет, перемелет, переберет.

6

Путешественник всегда немного ряженый:
некто, он же никто.
И покуда в зрачках его серебрится быстрая ртуть,
то сомбреро наденет, то майку со сфинксом, а то
башню Эйфеля прикалывает на грудь.

7

Путешественник всегда немного Гамлет. Сомнительный принц.
Гость
роковой, находящий, как сон, как тать.
И он порой выбирает «не быть»: свой курящийся лён,
трость
надломленную – загасить, сломать.

8

Путешественник всегда немного изгой. За ним
клубятся костры кочевников, пепел несётся – сер.
И как только изнемогает в нём пилигрим,
очухивается Агасфер.

9

Путешественник умирает только в известном смысле, хмель
возвращая пространству и праху – прах.
Прочее же – река
уносит отныне в направленье таких земель,
где уже ничего отчасти,
в какой-то мере,
чуть-чуть,
слегка…

II

Путешественник напоминает комету. За ним волочится хвост
разлуки. В глазах у него – туман.
Особенно, если это зима, Германия, полночь, четверг,
норд-ост.
Бездонный чёрный карман.

В этот час, когда хороший хозяин собаку не
выгонит, – путешественник, прикусив язык с
бурей, гонит себя по левому берегу, ледяной волне,
где Эльба рыдает в голос, впадая в Стикс.

Потому-то ветер и гонит его в непонятный край,
чтобы ярче за ним горела страна безумная Оз,
где так гулко и глухо звучало ему «прощай» –
того, кто сафьяна слов пожалел, бархата слёз…

III

Путешественник оказывается в центре Вселенной. К нему
приноравливается горизонт, носящий зарю внутри,
пристраиваются города, и башни с огнями тьму
топчут вокруг него, твердя: иди и смотри.

И сады сбегаются и танцуют ради него,
и таверна из-под земли вырастает в пустом краю…
Путешественник в блаженстве неведенья своего
почти как Адам в раю…

IV

Путешественника сопровождают ангелы,
подвижные, как крылья стрекоз.
Всю ночь стоят в головах, покрывая даль.
Чтоб снилось ему, как в стране несусветной Оз
играют на мандолине, цветёт миндаль.

И чтоб проснувшийся на чужбине, где речь темна
и неразборчива, как лепет, заумь химер,
спрашивал, как же зовут её, и давал имена
собственных сновидений, вроде: Эльба, Изер.

 

V

Путешественник стоит обедни, трапезы Господа Своего,
даже если никто за него не даст ни пфеннига, ни гроша…
И доколе на литургии поминают его,
ликует его душа.
И когда путешественник входит в заколдованный лес,
переплывает озеро, полное чарований, море, где обитает змей,
за него вся Христова Церковь – от земли до небес –
возносит свои молитвы. «Кири, елей-
сон!» – подхватывает скудная земля Севера,
велеречивый Юг.
Восток зажигает свечу, золотит свой иконостас.
Запад возносит кадило, а птицы делают крюк,
чтоб василиску, подкравшемуся к нему,
выклевать чёрный глаз.

VI

Путешественника поминают с недугующими
и страждущими наравне.
Равно как и с плененными. Ядовит,
видно, укус разлуки. И речь невнятна вдвойне –
и мучает слух, и терзает разум, и рот кривит.

Словно бы он попадает в чужую драму, и незнаком
почерк её, и буквы пляшут канкан, –
тем крепче запутывается нить, завязывается узелком
интрига, захлопывается капкан.

Как это всё ни читай – лишь – «мене, текел,
фарес» слышится. И вороний грай.
С неба сыплется ледяная крупка, извёстка, мел,
будто б здесь ремонтируют к Рождеству протестантский рай.

Даже бронзовых ангелов приделывают к домам: пыл
предпраздничной суеты – путешественника с головой
накрывает… Он бы точно купил
бронзового такого же в лавке. Да слишком тот неживой.

VII

Путешественник чает новой жизни, и более ничего!
Нового неба, новой земли, и более ничего.
Вот он вернётся, новый, и полюбят его,
даже тот, кто его не любил, полюбит его.

Скажет ему вот так: «Дорогой,
я тебя полюбил!» – и более ничего.
И дотронется до руки, как никто другой,
и более ничего.

И путешественник в тонком сне, рискуя его спугнуть
улыбается так блаженно, словно ради сего-
то лёгкого сновиденья он и пускался в путь…
И более ничего.

Апология человека

Стихи в прозе

(отрывок)

***

Пока живёт человек, непрестанно с ним происходит нечто, творится, выпадает на долю, случается и стряса­ется. Дорога его на буграх подпрыгивает, раздваивает­ся, расчетверяется, восьмеричной дробью шарахается на знак бесконечности, мелкой восьмушкой по нотному стану мечется – скрипичный ключ вконец заржавел, и воро­та не отпираются.
…Несколько раз останавливался, озирался в испуге, пятился – почему-то оказывался впереди.
Торопился, летел сломя голову – и потому сильно отстал.
Решил срезать угол, пройти напрямик – и заплутал.
Заблудился, запутался, потерялся, а оказалось, – уже пришёл.
В детстве мечтал сделаться дворником, с его утрен­нею метлою-лопатою по тротуару: «шарк-шарк». Дом, в котором родился и вырос, крепкий добротный дом, долго разбивали большой кувалдой, далеко было слышно протяжное и торжественное: «бум! бум!». Женщина, ко­торую безответно любил, расползлась вширь, тяжело ступает, и капельки пота у неё на лбу. Купил, наконец, японский сервиз за три тыщи в угоду жене – и по дороге разбил. Поехал на юг – и сел на ежа.
Несуразная всё-таки у человека жизнь, но и нелепи­цы драгоценны ему.
Шёл, понурый, по пыльной дороге, увидал: вишня цветёт! И улыбнулся ей.
Выбежал вон из дома – прямо в ливень, в грозу – досада выглядывала из глаз. Запахи облепили лицо: пьяная жимолость, жадный жасмин, нежность до слёз. Небеса отверстые захватили дух. И – подивился сему.
Был разбужен раннею птицей и долго ещё лежал, щуря глаза. И был благодарен ей.