На Казюкасе было тепло. Мокро, слякотно и удивительно. Удивляли непривычной карамельной архитектуры стены каких-то киношных домов, люди, говорившие на непонятном, протяжно «эс-с кающем» в конце почти каждого имени существительного языке. «Гля, а кино по-ихнему – кинас», – постоянно возникал какой-нибудь восьмиклассник, впервые вырвавшийся из-под домашней опеки под честное слово звонить в морозную ещё, мартовскую Москву дважды в день.
«Атляйскет, аш не сопранто литувешки…» – дружно учили мы начало любой фразы, обращённой к аборигенам, ибо иначе можно было нарваться на неожиданности. Шёл март 1991 года, и знаменитый штурм вильнюсского телецентра ещё был свеж в памяти.
На Казюкасе было солнечно. Долго пыхтели, взбираясь на башню Гедиминаса возле огромного костёла. Старый тусовщик Мухомор, по традиции пьянющий, барахтался с какой-то девицей в куче снега под башней, пытаясь подняться. Все его вежливо обходили. Старательно выковыривали мелочь из-под стекла витрин – на пиво.
Пиво пили в «Tauragas». Двое важных пожилых мужиков в чёрных бабочках разливали два сорта – тёмное и светлое, ловким толчком вдоль стойки посылая полный бокал клиенту. За длинными мраморными столами сидели молчаливые посетители и, делая вид, что увлечены самым серьёзным на данный момент занятием в мире, тянули пенистое под ржаные сухарики с солью. Другого не предлагалось. Зато про «Tauragas» ходила серьёзная легенда, что пиво там – прямо из пивопровода, который тянется к ближайшему заводику, и поэтому не кончается никогда.
На Казюкасе было весело. Юные панки из Харькова щедро угощали всех травкой и орали в двадцать глоток в переходе у вокзала цоевскую «Маму – анархию…» Солидный народ степенно выбирал цветастые «казюки» и оседал в кафешках вокруг рынка, потягивая местный портвешок.
Переночевать можно было на вокзале или у редких знакомых. В Свято-Духовом монастыре с прошлого года не принимали. Тогда панки из московской команды устроили там дебош с водкой. Братского смирения не хватило, и теперь мы проходили по улице, косясь на расписные ворота и купола, выглядывающие из-за них. Ворота были крепко-накрепко заперты. Злые монахи не хотели впускать бедных хиппи. Так мы думали тогда.
Я ещё не знал, что родился в день празднования Виленской иконы Богородицы; что под престолом храма, где мне предстоит служить, будут положены мощи святых виленских мучеников. Я не знал даже, что вообще стану священником и притом ещё православным. Мы просто шагали, взявшись за руки, по весеннему талому Вильнюсу, не обращая внимания на мокрый, хлюпающий шуз. Весело смотрели на разный товар, разложенный мастерами. Заморачивались, где бы найти денег на какой-нибудь дринк.
И за нами летели ангелы, покрывая крылами наши грешные головы. Зная о нас почти всё. Что герла, идущая рядом, скоро станет матерью моей дочери, а потом уедет в Америку насовсем. Что я, устроившись церковным сторожем, через два года поеду поступать в семинарию… уже важный и «очень верующий» – с бородой и в подряснике, читающий по две кафизмы и три канона в день. А спустя десять лет тихий хор будет петь: «Объятья Отча отверсти ми потщися, блудное бо мое иждих житие…» – и в звенящее молчание пещерного храма упадут слова епископа: «Брат наш… Агафангел постригает власы главы своея…»
Всё так и случилось. Потом. А пока… был Казюкас, и на Казюкасе было тепло от ангелов и мокро от их добрых слёз за нас. А сверху смотрел Господь и улыбался.
Игумен АГАФАНГЕЛ (Белых)