Жердь нимэдайла
Вы не замечали, что бывают слова смешные, бывают страшные, противные или красивые вне зависимости от своего значения, просто потому, как они звучат? Это, конечно, всё очень субъективно, у всех по-разному: меня, например, в русском языке смешат «пуп», «лягушка», «апока» (белая глина), а в якутском «холобур» («образец»), «бурдук» («хлеб», «мука»). И просто умиляют, скажем, якутское «биллэр» («известный»), «эмиэ» («опять»), чукотские «ненено» («ребёнок»), «пипекхалькин» (мышь). Или вот юкагирское «нимэдайл»… Я ещё не знала, что означает это слово, но почувствовала его завораживающую космическую красоту.
Нимэдайл – остов яранги, состоящий из скреплённых в виде треноги священных жердин, шестов, которые кочевники возили с собой, передавали по наследству из поколения в поколение, берегли. Он символизирует три важнейшие основы бытия: предков, семью и язык.
Разные народы в разное время по-разному осмысливали свои отношения с языком. В России язык был поводом рефлексии прежде всего тех, кто на нём не просто изъяснялся, а творил. Каких только метафор, связанных с языком, не придумали наши писатели, поэты, философы, с чем только не сравнивали его – с очками, без которых не разглядеть окружающий мир; с тюрьмой, из которой никогда не сбежать; с родиной, краше которой нет ничего; с вместилищем красоты и смысла; с живым существом, игрой, супом, одновременно слугой и господином, зеркалом и очками, врагом и другом… И ваша покорная слуга отметилась стихотворением на эту тему:
Язык мой – враг мой, мой отец,
Мой храм от мира в стороне.
Я странница в твоей стране.
Ты – нож, я – жертвенный телец.
Мой обличитель, мой судья,
Заступник и спаситель мой.
В тебя, как в бой, вступаю я
И возвращаюсь, как домой.
Ты плохо укрощённый лев,
Моя о людях лития.
Я рву границы бытия,
В тебе себя преодолев.
Сейчас я бы добавила: язык – это моё прибежище и моё царство; очеловечивающая реальность, в которой я обретаю Бога и осуществляю своё молчание как молитву; это способ жизни и источник смыслов; это море, в котором радостно и тонуть и плавать; это спасительный берег, принимающий тебя после кораблекрушений; это мой смех и мои слёзы, и мои снега, и мои дожди; это самое прекрасное, но опасное путешествие; в нём и им совершаются мои войны и мои примирения и с собой, и с людьми, и с Отцом Небесным; это путь, ведущий к вершине Слова…
Тундренные юкагиры
В европейской науке и философии прежних веков язык понимался как нечто вторичное по отношению к жизни. И только в ХХ веке произошло осмысление языка как «дома бытия», «самого интимного лона культуры» (Мартин Хайдеггер), как фундаментального модуса человеческого «бытия-в-мире» (Ганс-Георг Гадамер), а границ языка – как границ личного мира (Людвиг Витгенштейн).
В современной лингвистике и философии выделились по этому поводу два взгляда. Согласно одному из них, каждый язык как бы «формует», «лепит» разум и, следовательно, самого человека, а значит, сколько на земле наречий, столько сознаний. Противоположная позиция состоит в том, что, хотя по отношению к разуму язык не пассивен, активность его не столь велика (и не такого рода), чтобы он мог «организовывать» ум. Как физически един человеческий род, так едино и сознание всех людей, а различные языки мира – лишь варианты языка единого.
Во всяком случае, последние данные генетики и языкознания позволяют с известной долей вероятности говорить об одном для всего человечества праязыке (а значит, об общем для всех нас предке). Это сейчас мы, люди, дружно строим Вавилонскую башню, ссорясь, воюя, отстаивая какие-то исключительные права, требуя особого положения, и… не замечаем, как, не научившись толком понимать другие языки, забываем родной.
Удержится ли яранга нашего бытия, наш дом, наш мир, без этой святой жердины?
По стопам Эллочки Людоедки
Мне нравится мысль раннего Витгенштейна о том, что язык – это мир, в котором мы живём. Но границы нашего языка лишь отчасти определяют границы личного мира, поскольку сами этим миром обуславливаются.
Я представляю это так. У одного мир языка – прекрасная, богатая страна, в которой великолепная в своём разнообразии девственная природа, бережно сохраняемая древность, артефакты культуры, а искусство соседствует с последними достижениями научно-технического прогресса. У другого – тихий, уютный захолустный городок. У третьего – сухой рабочий кабинет с портретом очередного вождя. Мир четвёртого – это пространство от прилавка до кассового аппарата. Пятого – храм или келья, в которой всё устремляет к Богу. У шестого – камера с маленьким зарешёченным окошком…
Поэтому, когда призывают радоваться «многоязычности» современной молодёжи, знающей иностранные языки, я не тороплюсь хлопать в ладоши. Наша анкета лишь подтверждает известный факт – даже те, кто считает якутский язык родным, часто признают, что не владеют литературным, книг не читают. А много ли (и что!) читают русскоязычные молодые люди? Даже филологи не знают современной русской поэзии, почти не знакомы с именами интересных молодых писателей.
Но ведь другой язык открывает нам только то, что мы способны в нём и через него воспринять. Вот почему большинство из нас приобретает совсем немногое, и на богатстве духовном, точнее, на духовном убожестве, это никак особенно не отражается. Согласитесь, русский, английский и французский наших «многоязыких» политиков или бизнесменов – это не то же самое, что язык Владимира Набокова, например.
Школьные учителя в один голос кричат о катастрофическом снижении уровня владения родной речью. Даже студенты университета не способны выразить свои мысли более или менее внятно, очевидно, потому, что невозможно сформулировать то, чего не существует. Но если они не могут оформить мысль на языке родном, вряд ли такая способность автоматически появится по мере изучения иностранного. Язык, как и мысль, не облачается в живое слово (речь), а, пользуясь терминологией выдающегося советского психолога Льва Семёновича Выготского, «совершается в слове».
Да, изучая иностранный язык, вникая в иные грамматические структуры, человек не только лучше понимает чужую логику мышления – он как бы заново открывает для себя привычный мир своей языковой родины. Часто. Но не всегда.
Психолингвист, доктор наук Наталья Владимировна Уфимцева объясняет это следующим образом: «Наша языковая способность устроена так, что она должна быть полностью сформирована на родном языке, и того, чего я не умею на нём, мне никогда не освоить на другом. Причём этапы формирования языковой способности строго заданы, и если я чего-то не постиг вовремя, потом этого уже не усвою. Так, оказалось, что в Германии переселенцев из СССР (определённого возраста) невозможно обучить литературному немецкому языку потому, что они не владели литературным русским, а только разговорной речью. У всех нас на самом деле есть как минимум два языка: внутренний концептуальный (язык нашего интеллекта) и внешний – формальный, которым и занимается лингвистика (он служит для общения с другими и осознания содержания первого). Мысль в слове совершается, но ему не равна. Когда мы усваиваем другой язык, то речь идёт только о втором – формальном. Мои знания остаются знаниями первой культуры – это я сам, моё внутреннее «я» и тело, которое ему повинуется. Чем беднее внешний язык, тем меньше знаний из внутреннего мира я могу осознать и передать другим, тем беднее окружающий меня мир, из которого извлечь можно очень мало. Я становлюсь легко предсказуемым и управляемым!»
Вот почему человеку важнее иметь один, но полноценный язык, соответствующий столь же полноценному мышлению и развитой эмоциональной сфере. Афанасий Фет сетовал: «Как беден наш язык!..» Большому поэту слов не хватало для выражения чувств и мыслей. Такое впечатление, что для современного человека их слишком много. Что почерпнула бы в английском Эллочка Людоедка? Вы представляете?
ТоскА по ТОске
А между тем, языковой мир рядового россиянина становится всё более и более скудным, примитивным, невыразительным и… грязным. Общество наше не только всё больше «обрекает себя на ухудшенные способы артикуляции, свойственные политикам, коммивояжерам и шарлатанам» (как предрекал Иосиф Бродский), но активно черпает языковые формы в мире преступном, беззаконном, греховном.
Нормой стало, мягко говоря, небрежное и неумелое обращение со словом. На смену относительно грамотному, скроенному по шаблонам «партейному» «новоязу» советских времён пришла совершенно неудобоваримая смесь вульгаризмов, просторечия, множества излишних заимствований, в основном, англицизмов (странно, когда россиянину предлагают поработать «сейлзменеджером» или заглянуть в «шоп») и жаргона, проникшего из отделённых социальными заборами субкультур – криминального (теперь «на фене ботает» даже высшее руководство страны, предлагая устраивать «разборки» или обличая «беспредел»), профессионального (специалистов, выстраивающих и поддерживающих компьютерные системы называют «сисадминами»; банкиры в беседе между собой, вместо термина «автокредитование», употребят словцо «автокреды»; чиновники называют жилищно-коммунальное хозяйство «коммуналкой», а социальную сферу – «социалкой», а у юристов все по-прежнему «осуждены» и всё «возбуждено»), сетевого (неискушённому человеку придётся переводить фразы «френдиться» в ЖЖ, «послать на мыло»), молодёжного (один «язык падонкаф» чего стоит!)…
«Родным войду в родной язык», – писал Борис Пастернак, а мы-то сможем?
Неграмотность поражает! Особенно когда её демонстрируют журналисты, преподаватели, политические деятели. Конечно, не у каждого есть способность писать и говорить, но тогда не надо делать из этого профессию! Правда? Невежественный автор порождает подобного же читателя. Но ответственности никто, как видно, не ощущает.
Читая периодику, приходится продираться от штампа к штампу, об ошибках не говорю. В газете «Якутия» пишут: «Что же отрицать того, что…», «прыжок с парашюта», «заведующая кафедры», «в белый журавль превращается душа солдата», «»спасение» тонущей в долгах машинно-технологической станции замышлено по популярной схеме», «поэзия, над которой неподвластно время»… В местных новостях говорят: «Это лишний раз демонстрирует о том, что…», «Ремонт ветхих зданий, и живущих в них людей», «На шестом месяце беременности муж её скончался». А реклама! Тут тебе и «изыскательный вкус», и «широкий ассортимент выбора»… Недавно повсеместно афишировали арию из оперы Пуччини «Тоска» (вы не ошиблись, ударение на последнем слоге).
Да что наши! В «Вестях» по РТР, министр экономического развития России Эльвира Набиуллина давеча настойчиво предлагала наш народ «оприборить». Такая вот тоска… или тоска?
«А ведь бывает и так, что человек не говорит, а «плюётся словами», – сетовал академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв. Он признавался, что и в лагере на Соловках никогда не матерился – просто физически не мог – хотя за это многое прощалось: «Расстреливали чаще всего тех, кто не ругался… Ломали волю, делили на «своих» и «чужих». Вот тогда и мат пускался в ход. Когда человек матерился – это свой. Если он не матерился, от него можно было ожидать, что он будет сопротивляться».
Мы теряем способность к сопротивлению. Некогда табуированная лексика звучит публично – в микрофон и телекамеру. «Матерная ругань есть прежде всего симптом эволюционной недоразвитости», – говорит кандидат богословия игумен Вениамин (Новик), но, судя по всему, пора говорить об эволюционной деградации. Беременные женщины сквернословят. Из школьных дворов и туалетов мат перебрался уже и в классы. Но именно этот язык формирует внутренний мир молодого человека.
Наше будущее созидается антисловом!
Ненормальная норма
Я бы с удовольствием поддержала тему насилия над русским языком, профанации, стирания границ между литературным слогом и жаргоном, но не поддержу тех, кто констатирует его гибель.
Юкагирский поэт Улуро Адо (Гавриил Курилов) говорит, что сегодня всего около трёхсот человек читают на юкагирском языке. Невозможно не почувствовать его боль в стихотворении, переведённом Ариадной Борисовой:
Рождённые на языке отцов,
Имели триста троп стихи мои.
Мне говорили: «Разве ты готов
С таким «богатством» к славе и любви?»
Но я творил упорно на родном,
Пытаясь пробудить народ хоть так,
Я неотступно думал лишь о том,
Как мне вернуть этнических бродяг
К целебности родного языка,
К святым истокам древних родников,
Затерянных в безжалостных веках,
К сиянью наших мыслей, песен, слов!..
Так было. Но пришла пора стихам
По-русски выступить, ну а потом
Озвучиться на языке саха
С заботою о племени своём!
Дум искренних не погасить размах
И шквал сравнений, и метафор гуд –
Стихи мои на разных языках
От сердца к сердцу тропами идут!
Возникши для трёхсот всего сердец,
Стихи поднялись в облачную высь,
Из края в край взлетая, наконец
В огромном мире звоном отдались!
Моя заслуга в том невелика.
За крылья слов народа одунчи,
От духа нашего и языка –
Спасибо, дорогие толмачи! …
Подлинная угроза нависла над языками малочисленных народов Якутии, и не только. А ведь гибель языка – это исчезновение целого мира, ни на что не похожего, уникального, а значит, и наша с вами потеря.
Русский язык всё ещё, пока ещё, несмотря ни что – один из самых мощных, плодотворных, живых.
Максим Анисимович Кронгауз, директор Института лингвистики РГГУ, пишет: «Любой язык изменяется под влиянием различных факторов: внешних или внутренних. Он как будто бы следит за нами и фиксирует все самые важные наши проблемы и больные места. Он не даёт ни соврать, ни обмануть самих себя. Общество становится криминальнее, и язык вслед за ним. Общество поддаётся чужому влиянию, и язык тоже. Общество становится свободнее, и язык отражает это. Более того, меняясь, язык начинает влиять на всех людей, говорящих на нём».
Язык – самоорганизующаяся система. Как это ни парадоксально, его нормальное развитие как раз и предполагает постоянное нарушение норм, которые должны отслеживать и фиксировать академические институты. Но у нас происходит нечто совершенно невообразимое. Некоторые учёные-лингвисты вдруг ринулись бежать впереди паровоза, предложив в качестве нормы такое написание и произношение привычных слов, что общество покатилось со смеху – один «йогурт» чего стоит! Казалось бы, что тут страшного? Если «язык» понимать как умение более или менее грамотно говорить и писать (что, безусловно, важно!), то, наверное, бояться нечего. Но мы ведь уже знаем, что язык – нечто гораздо большее, чем универсальное средство общения. Или не знаем?..
Того благодатию
Представление об изначальной сакральной природе слова ослабло, почти исчезло. Мало того, что все кому не лень бездумно повторяют превратившуюся в житейскую поговорку фразу «В начале было Слово». Многие даже не подозревают, что в Евангелии «Слово» означает не наши с вами артикуляции, а Господа: «…И Слово было у Бога, и Слово было Бог».
Впрочем, сейчас даже образованным вроде бы людям это бывает трудно объяснить. Ведь все мы выросли в среде, не только не знавшей церковнославянского языка (исключение его из школьного образования и нашествие матерщины Д.С.Лихачёв считал явлениями симметричными), но и понятий, которые им наименовались.
Выдающийся русский лингвист и историк языка Николай Сергеевич Трубецкой подчёркивал, что именно «сопряжение великорусской стихии с церковнославянской сделало русский литературный язык совершеннейшим орудием как теоретической мысли, так и художественного творчества». Он писал: «Преемство церковнославянской традиции есть драгоценнейшее богатство; это богатство было потенциально дано всем православным славянам, и добровольный отказ от него, наблюдаемый, например, в сербохорватском или украинском литературном языке, есть безумие, самооскопление».
Но и в России церковнославянский уже давно перестал «развивать и обогащать» русскую речь, быть «неисчерпаемым источником идейного и художественного воздействия на стили общественного языка», чему ещё не так давно радовался академик Виктор Владимирович Виноградов. В отличие от Европы, где латынь всё же преподают, у нас в классических гимназиях и школах с углублённым изучением русского языка не изучают даже его историю. Влияние же Православной Церкви, признаем, невелико, да и прихожане нынешние язык богослужения понимают плохо. Это и вправду похоже на самооскопление, ведь, по словам поэта, филолога, магистра богословия Ольги Александровны Седаковой (МГУ), «русский язык как бы передоверил славянскому целые области значений, для которого не выработал своего словаря, заимствуя при необходимости из запасов славянского».
Например, в русском языке просто нет другого слова для основного нравственного термина «добродетель». Ещё сто лет назад в нашем словаре было 287 лексических единиц, начинающихся с «благо». А сейчас мы смутно различаем значения таких понятий, как «благодать», «благоволение», «благодетель», а другие – «благокоренный», «благопоспешение», «благоприменитель», «благостыня», «благоутробие» и т.д. просто не понимаем. Из речи уходят слова, означавшие благородство, порядочность, милосердие, – исчезают вместе с явлениями. Такая связь.
Осип Мандельштам писал в 1922 году: «»Онемение» двух, трёх поколений могло бы привести Россию к исторической смерти. Отлучение от языка равносильно для нас отлучению от истории»… Поэту вторит Николай Николаевич Скатов, директор Института русской литературы (Пушкинский дом) РАН: «Ничуть не преувеличивая, следует сказать: с судьбой русского языка прямо связана судьба всего государства российского – «он один, как сказал Пушкин, останется неприкосновенной собственностью несчастного нашего отечества».
Если мы хотим сохранить свой раскинувшийся из прошлого в будущее мир, нам остаётся только сопротивляться – как Лихачёв на Соловках – агрессии, злу, глупости, пошлости, невежеству, лени прежде всего внутри себя. Нам нужно хранить жердь нашего нимэдайла. Так, как берёг этот дар в эмиграции Владислав Ходасевич:
…И вот, Россия, «громкая держава»,
Её сосцы губами теребя,
Я высосал мучительное право
Тебя любить и проклинать тебя.
В том честном подвиге, в том счастье песнопений,
Которому служу я каждый миг,
Учитель мой – твой чудотворный гений,
И поприще – волшебный твой язык.
И пред твоими слабыми сынами
Ещё порой гордиться я могу,
Что сей язык, завещанный веками,
Любовней и ревнивей берегу…
Ирина ДМИТРИЕВА